Дядя Джо. Роман с Бродским - [90]
Я набрал Крюгера по местному телефонному аппарату.
— Я записал его стихотворение, — сказал я. — Концовка — на понижение голоса. Голос узнаваем. Сто процентов, что это стихи Бродского.
— Вы уверены?
— А вы уверены, что он умрет?
Крюгер появился в проеме лестницы, спускаясь ко мне, и тут я с усилием дернул его за обе брючины. Он тяжело рухнул на пол каземата, внутри у него что-то треснуло. Он дернулся несколько раз напоследок. Я наступил ему на шею, потоптался.
Подтянул его к себе и еще раз провернул уже мертвую голову, дождавшись нового хруста. Я спасал русскую поэзию от самого страшного Дантеса. Оттащил тело в угол, разглядывая его нелепые старомодные ботинки. Запер дверь подвала изнутри и сел за приборы. Работать на них было не сложнее, чем крутить радиоприемник. Поэты из репродукторов вещали, как птички. Не такое это пустое занятие, сообразил я в очередной раз, коли в ноосфере ему выделено столь особое место. Я слушал бубнеж и стрекотание разных русских голосов, распечатывал, складывал в папки.
Аппаратуру решил не трогать. Поднявшись наверх, никого не обнаружил. Вышел через ту же дверь, в которую зашел.
До маяка брел минут пятнадцать, таксисты у маяка всегда на стоянке.
Мы помчались в город мимо Хэмптонс с усадьбами Воннегута, Спилберга и Сары Джессики Паркер. Я ехал к Маргарет в надежде упасть к ней на грудь. Нет никого теплее, чем любовницы, которые стали тебе друзьями и любовницами по второму кругу. Все, что мне было нужно, — это взять себя в руки. Мисс Гейтвуд могла бы этому поспособствовать.
Я позвонил в дверь на Гранд-стрит, мне не открыли, но дверь оказалась незапертой. Я прошел вдоль знакомых скульптур, подрамников и ведер с гипсом на кухню, где застал Эрнста Иосифовича в состоянии глубокого опьянения. Он сидел за столом, заваленным сотенными банкнотами, и пристально вглядывался в пустоту. На глазок здесь было тысяч двадцать. Меня Эрнст поначалу не заметил, поглощенный своими мыслями. Я сел за стол напротив него, уткнув подбородок в ладони.
— Бьюсь об заклад, что ты здесь останешься, — вдруг рассмеялся скульптор и предложил выпить. Он, судя по всему, получил гонорар от кого-то из новых русских и сейчас обмывал его в одиночестве.
Удивительным было то, что деньги лежали не в пачках, как это принято, а беспорядочной кучей. Пересчитывал он их, что ли?
— Маргарет здесь? — спросил я и не узнал собственного голоса.
Неизвестный сказал, что отпустил ее в Пенсильванию к родителям. Потянулся за бутылкой, но она оказалась пустой.
— Черт, хотел угостить тебя, — сказал он виноватым тоном. — Слушай, возьми денег. Возьми сколько хочешь. Мне все равно.
— Эрнст Иосифович, у меня есть деньги, — сказал я. — Мне их как-то не надо.
— Деньги лишними не бывают, — констатировал Неизвестный. — Бери, пока дают.
Я взял сотню, сказав, что мне нужно на такси, а налички нет.
— Я верну, если скажете.
Эрнст в ответ только махнул рукой и опять погрузился в полузабытье. Я почему-то вспомнил его рассказ о том, как в голодном детстве, когда мать дала ему кусок хлеба, он вылепил из него человечка вместо того, чтобы съесть.
На следующий день мы с Гандельсманом отправились в «Русский самовар», услыхав о каком-то званом банкете Бродского. Приглашений у нас не было, на просьбу вызвать хозяина, Романа, швейцар отрицательно вертел головой. Унижаться было бессмысленно. За зелеными занавесками ресторана сидели люди во фраках. Мы элементарно не соответствовали дресс-коду. Нас здесь не ждали. Два болвана со «справками о гениальности», играющие в мужеложцев, мы по очереди пили «смирновку», спрятанную в бумажный пакет. Переговаривались друг с другом собственными стихами в доказательство охранникам и всем на свете людям, что мы тоже что-то значим в этом мире. 25 видов настоек, борщ и студень, подаренный Барышниковым белый рояль, фотографии учредителей с Лайзой Миннелли и Барброй Стрейзанд предназначались сегодня для Сьюзен Зонтаг и Энтони Хекта[106], читающих стихи русских поэтов, а вовсе не для нас.
Фридман
Я вспомнил, с чего это когда-то началось. В Екатеринбурге, будучи двадцатипятилетним гением, я решил отправить свои стихи пятидесятилетнему гению в Нью-Йорк. Заграница нам поможет. Картина закордонного мира в моем сознании была сказочно прекрасной. Родина казалась заброшенным кладбищем. Красные хамы растоптали великую русскую культуру и лишили словесность изящества.
Голубая эмигрантская кровь должна была выпестовать в парижах и нью-йорках красоту, чтобы передать ее в руки таким, как я. Наивность моя была запредельна. Синявский[107], по-моему, размышлял таким же образом. Приехав в мир капитала, он дал в каком-то университете лекцию о Хлебникове — и не сразу сообразил, что его никто не понимает. Я тоже сперва начал махать крыльями и прочитал пару лекций в разных заведениях Америки, пока не понял, что занимаюсь ерундой. Публика не поспевала за ходом моей мысли, студенты спрашивали в основном о рок-группе «Парк Горького». Я не расстраивался, надеясь найти адекватного собеседника в культурных столицах Америки.
Я сидел на кухне Майи Никулиной, которая внушала мне, что такое владение словом дается раз в сто лет. Я не таял от сладких речей, но считал, что зарывать талант в уральский глинозем не стоит. Вернувшись домой, я положил штук тридцать стихотворений в темно-желтый американский конверт, который взял у своего академика, написал в письме, что нуждаюсь в совете и поддержке. Письмо передал Биллу Кейнсу, чтоб он отправил его в Америке. Конверт вернулся через три недели. Адрес получателя я написал в верхнем левом углу, адрес отправителя — в нижнем правом. У американцев другие традиции. Я переписал адрес правильно, был замечен за этим занятием отцом.
Раньше мы воскуряли благовония в священных рощах, мирно пасли бизонов, прыгали через костры и коллективно купались голыми в зеркальных водоемах, а потом пришли цивилизаторы, крестоносцы… белые… Знакомая песенка, да? Я далек от идеализации язычества и гневного демонизма, плохо отношусь к жертвоприношениям, сниманию скальпов и отрубанию голов, но столь напористое продвижение рациональной цивилизации, которая может похвастаться чем угодно, но не глубиной мышления и бескорыстностью веры, постоянно ставит вопрос: «С кем вы, художники слова?».
Смешные, грустные, лиричные рассказы Вадима Месяца, продолжающие традиции Сергея Довлатова, – о бесконечном празднике жизни, который начался в семидесятые в Сибири, продолжился в перестроечной Москве и перешел в приключения на Диком Западе, о счастье, которое всегда с тобой, об одиночестве, которое можно скрыть, улыбнувшись.
Автор «Ветра с конфетной фабрики» и «Часа приземления птиц» представляет свой новый роман, посвященный нынешним русским на Американском континенте. Любовная история бывшей фотомодели и стареющего модного фотографа вовлекает в себя судьбы «бандитского» поколения эмиграции, растворяется в нем на просторах Дикого Запада и почти библейских воспоминаниях о Сибири начала века. Зыбкие сны о России и подростковая любовь к Америке стали для этих людей привычкой: собственные капризы им интересней. Влюбленные не воспринимают жизнь всерьез лишь потому, что жизнь все еще воспринимает всерьез их самих.
«Искушение архангела Гройса» вначале кажется забавной историей бизнесмена, который бежал из России в Белоруссию и неожиданно попал в советское прошлое. Но мирные окрестности Мяделя становятся все удивительнее, а события, происходящие с героем, все страннее и загадочнее… Роман Вадима Месяца, философский и приключенческий, сатирический и лирический, – это прощание с прошлым и встреча будущего.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Заговоры против императоров, тиранов, правителей государств — это одна из самых драматических и кровавых страниц мировой истории. Итальянский писатель Антонио Грациози сделал уникальную попытку собрать воедино самые известные и поражающие своей жестокостью и вероломностью заговоры. Кто прав, а кто виноват в этих смертоносных поединках, на чьей стороне суд истории: жертвы или убийцы? Вот вопросы, на которые пытается дать ответ автор. Книга, словно богатое ожерелье, щедро усыпана массой исторических фактов, наблюдений, событий. Нет сомнений, что она доставит огромное удовольствие всем любителям истории, невероятных приключений и просто острых ощущений.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Оценки личности и деятельности Феликса Дзержинского до сих пор вызывают много споров: от «рыцаря революции», «солдата великих боёв», «борца за народное дело» до «апостола террора», «кровожадного льва революции», «палача и душителя свободы». Он был одним из ярких представителей плеяды пламенных революционеров, «ленинской гвардии» — жесткий, принципиальный, бес— компромиссный и беспощадный к врагам социалистической революции. Как случилось, что Дзержинский, занимавший ключевые посты в правительстве Советской России, не имел даже аттестата об образовании? Как относился Железный Феликс к женщинам? Почему ревнитель революционной законности в дни «красного террора» единолично решал судьбы многих людей без суда и следствия, не испытывая при этом ни жалости, ни снисхождения к политическим противникам? Какова истинная причина скоропостижной кончины Феликса Дзержинского? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в книге.