Двойной карамболь - [5]

— Шампанское? — старался поддержать настроение Костя.

— Какое уж тут шампанское, давай водку!

Разгоряченный, он сел рядом. Сначала она уклонялась от его ласк.

Но вскоре комната наполнилась теплом и Лариса стала податливей.

«Вот и все!» — он сбросил с себя на пол одежду и в этот миг, словно усиленный мегаваттной аппаратурой, за окном раздался храп.

На этот раз задрожала и забилась в истерике Лариса:

— Что ты? Глупенькая… — пытался он успокоить подружку. — Ведь это же конь заржал, мы проходили мимо него в саду. — Ты что, никогда не слышала, как ржут кони?

— Так громко? Нет! — всхлипнула девушка. — Костик, ты не тронь меня сейчас, а? Ну, пожалуйста.

Варнаков встал. Налил в полутьме водки в стакан, выпил залпом и, как был, нагишом вышел в сад. Весенний ветер с запахом земли студил кожу. Спутанный мерин, тоже отчего-то возбужденный, стоял под самым окном, лупоглазо косился на обнаженного человека.

— Подглядываешь, скотина! — хлестнул его веткой Варнаков.

Конь развернулся и, не спеша, заковылял на участок сторожа.

Костя вернулся, хлопнув дверью. Лариса была одета и отчужденно сидела на прибранном диванчике.

— Не судьба! — вздохнул Варнаков и тоже стал одеваться.

Они расстались вежливо, спокойно и холодно. Оба чувствовали — на этот раз навсегда.

Помню, после первой встречи с Варнаковым я долго не мог уснуть: вспоминал, каких глупостей наговорил, снова и снова мысленно возвращался к его ответам на свои бестактные вопросы — было стыдно.

Через день я позвонил ему и он нехотя согласился поговорить. Мы встретились в сквере, вдали от проезжих улиц, присели на лавочку и заговорили свободно, как старые приятели. Чуть печально и с юмором он рассказал мне о ночлеге на даче. Сильный, красивый, неглупый, он мог себе позволить быть простым и открытым. Хитрость и скрытность — качество обделенных и убогих, вроде меня. Так мне тогда казалось.

— Я много думал над нашей беседой, — начал я без обиняков. — Извини, но в твоем случае есть что-то нелогичное… Или он не вписывается в известный порядок расстройств. Уже потому к этому нельзя отнестись без особого внимания. Ты можешь недопонимать серьезность своего положения.

Варнаков многозначительно усмехнулся и ничего не ответил.

— Во-первых, зрительные галлюцинации бывают только у хронических алкоголиков и наркоманов — ты явно не из их числа.

Варнаков молчал, покуривая. На лице его было написано: «Что имею, то продаю! Теперь я тебе нужен, а не ты мне!» И тогда я заговорил о себе:

— Я собирался после института заняться психоанализом, а стал вот сексопатологом. Временно, конечно. Старая любовь не ржавеет: я собираю материал для диссертации. В твоей истории меня интересуют не отношения с любимой женщиной, а признаки невроза и их истоки.

Если же брать глубже — психогенез и способность сознания воздействовать на материю.

Варнаков, не мигая, заинтересованно смотрел мне в глаза.

Сигарета, зажатая меж пальцев, тлела и тлела, подбираясь к фильтру.

— Убеждают человека, что его кожи касаются раскаленным предметом, и появляется ожог, — продолжал я. — Кто-то внушает себе, что ходишь по холодной земле и ты без ожога наступаешь босыми ногами на раскаленные камни…

Варнаков разжал ладонь с рассыпавшимся спичечным коробком и снова потянулся к пачке сигарет.

— А у тебя так бывает? Ни с того ни с сего, вспомнится и… Как иголка в тело? — спросил неожиданно.

— Бывает, только не пойму, о чем ты, — насторожился я.

— Еще тогда, в клинике, увидел тебя и почему-то подумал, что у тебя тоже так бывает. Выходит, не ошибся.

Мне казалось, я слышу, как колотится его сердце, хотя внешне он выглядел спокойным и уравновешенным:

— Про галлюцинации… Ты специалист, ты и думай! Только имей в виду, что Массив — это не простая горная возвышенность — там ведь черт знает что творится! Начни в городе рассказывать, что там бывает, — в дурдом упекут…

— И что там бывает? — спросил я.

— За психа ведь посчитаешь?! — Варнаков бросил на меня быстрый, оценивающий взгляд, затем решительно мотнул головой. — Впрочем, как хочешь, так и понимай: у Алтая были темно-русые волосы, летом они у него выгорали прядями. Он ходил разноцветный, как зебра или стригся наголо. Однажды в альплагере девчонки обесцветили ему прическу. Он с неделю ходил лохматый — дескать, такой цвет в самый раз для гор. Потом у него стали пробиваться темные — от корней… Так вот, перед восхождением, когда мы встретились, у него была белая, как сметана, и длинная, до плеч, грива. Неделю мы пробыли в горах. Не мог же он тайно от меня на верхотуре подкрашиваться?! Волосы стали белыми.

Варнаков пристально смотрел на меня, ожидая реакции. Глаза его выдавали страх, тот самый, который нет-нет да и проявится у пациента перед сменой повязки или перед уколом.

— Так не бывает! — вырвалось у меня.

— Ну вот! — хрипло хохотнул он. — Галлюцинаций не бывает, волосы цвет не меняют… Я навсегда расстаюсь с Лариской, но на Массиве только о ней и думаю, а она уже пишет письмо о встрече… Да сам Алтай жаловался: «Совсем честным становлюсь: врать боюсь, что ни придумаю — обязательно случится!» И вообще, — Варнаков со злорадной ухмылкой ударил ребром ладони по краю сиденья, — может, он и погиб, потому что искал смерти, сам того не понимая…