Двое и война - [34]

Бьются, колотятся в голове мысли. О смерти. О подвиге. О сути жизни. И что-то, как росток из семени, выходит из них, прорастает в тебе и остается навсегда.

«Не в той ли степной балке сгорел Ванин танк? — думает Елена. — Не стою ли я на том самом холме, на той самой господствующей высоте, за которую лилась кровь? Нет, — отвечает она себе. — Тут все происходило, когда от Вани уже почти год не было никаких вестей…» И все-таки мысль о том, что где-то — пусть не здесь, пусть в другом месте, — возможно, ступала она на ту самую землю, на тот кусок ее, где стоял, оглядывая поле боя, лежал в окопе, бежал в атаку или мчался на своем танке Иван, не дает ей покоя. Она спрашивает у человека, припадающего на левую ногу, об Иване Плетневе. Нет, он не знал такого, хотя помнит всех, бывших в батальоне…

Елена искала имя Ивана Плетнева на воинских могилах Каменец-Подольска, на холме Славы во Львове, на Пискаревском кладбище в Ленинграде, на сталинградской земле и на земле Севастополя. Она ходила по улицам и площадям заново отстроенных городов, стояла у могильных холмиков с неувядающими цветами, у надгробных плит, у памятников, перед пламенем вечного огня. И, будто страшась забыть, как молитву, как заклинание, шептала:

— Плетнев Иван Иванович, старший лейтенант, танкист…

Краем сознания она согласилась с Тоней, со всеми, кто говорил, что он погиб. Но она не нашла его имени среди имен погибших, и это укрепляло ее веру в то, что он жив.

5

Много теперь разных дорог за спиной у Елены. И только одна постоянная, привычная — дорога на завод и с завода. Она, эта дорога, давно уже стала короткой — в городе пущен троллейбус. Но Елена предпочитает ходить пешком. Не потому, что привычка — старые привычки стираются, как следы на дорогах, а к новому да хорошему человек привыкает быстрее быстрого. И не потому, что воздух, прогулка, разминка для ног — каждый вечер гуляет Елена с внуками. Катает их на санках, проваливаясь в снегу, бродит за Ванюшкой, когда он учится ходить на лыжах. Возит его на каток. Бегает за ним, научившимся передвигаться на коньках по льду. Тут и воздух, и разминка, и прогулка.

Нет, дорога с завода домой — это время спокойного, полного раздумья, бесконечного и бесполезного, потому что ничего нельзя решить, определить ясно, додумать до конца. Мысли текут по кругу — каждый день об одном и том же, каждый день — одни и те же вопросы, догадки, предположения, на которые нет ответа.

— Неужели погиб Ваня? — снова и снова спрашивает себя Елена. Сама и отвечает неопределенно:

— Может, погиб…

— Гибель на войне разная. Может, в бою? Или в разведке?..

— И какая тебе разница?..

— Но ведь если погиб, то пришла бы похоронная?..

— Должна бы…

— А что, если тот, кто выписывал похоронные, тоже убит? Окружение, бомбежка, артобстрел — чего только не бывало, рассказывают фронтовики…

— Да, все это для войны дело обычное.

— А то еще страшнее — в танке, поди, сгорел? Или выбрался, раненный, да под гусеницы фрица угодил? Николай вон девять машин за войну сменил. А Ваня, может, в первом бою сгорел?

— Кто его знает?..

— Неужто нет на земле такого человека, который знает, что сталось с Ваней?

— Может, и есть. Да как его сыщешь?

— А то, поди, тяжко раненный, в плен был взят?

— Возможно.

— И убили, поди, его немцы, как подпольщика? Или застрелили, когда бежать приготовился? А то — во время побега? А может, и в газовой камере удушили? Или в печи сожгли?..

— Может, и так.

— А может, посчастливилось ему убежать? Нашел партизан, воевал в чужих дальних краях — в Италии, Франции или еще где?..

— Могло статься и такое.

— Но тогда бы воротился он домой, на Родину. Он не из тех, кто мог остаться в чужих краях.

— Верно, не из тех.

— А может, и там пал смертью героя, названный как-нибудь по-ихнему? Еще, поди, и памятник ему доставили? И надпись есть?..

— Вполне возможно, человек он железный. Уж если пал, так геройски.

— А всего вернее — живой Ваня. Поди, обрабатывали на какую-нибудь службу нехорошую, он не согласился, вот его и лишили права выезда: скитайся, мол, тут бесприютно. Сколько разного читано про такое? И кино было…

— Да, чем только черт и не шутит…

Елена вспоминает заплеснутого в их городок войной безногого моряка. Широкие плечи, широкая грудь, облитая матросской суконкой. Подпоясан широким флотским ремнем с надраенной до блеска медной бляхой. Бескозырка, сдвинутая на затылок, выпустила на лоб смоляные кудри.

Все в нем заставляло думать, каким большим, сильным, веселым и крепким он был. И может, потому не могли люди притерпеться к его беде — сердце скребло, когда, маленький, будто младенец-ползунок, оказывался он рядом, и, как на младенца-ползунка, приходилось глядеть на него, бывшего огромным, могучим, сверху вниз. Сверлом впивался в голову кожаный скрип его коротких и толстых, как тумба, протезов с круглыми, еще не стертыми подошвами.

Ходил матрос по вагонам. Пропитым, простуженным голосом пел на мотив «Раскинулось море» корявую, нескладную, но больно, как застывшее мужское рыдание, терзавшую сердце и душу песню про себя и свою судьбу.

Насобирав в бескозырку медяков и гривенников, пересаживался на встречный поезд, а потом, захмелевший, катался в затоптанном, замусоренном вокзальном углу, руками беспалыми хватал полосатый треугольник тельняшки на груди, стонал: