Двое и война - [33]

Зойка принесла атлас. Елена полистала его, нашла Крым.

— Хо, тут и городов-то всего ничего. Смотри: Евпатория, Севастополь, Симферополь, Ялта, Феодосия. А вот хоть до Симферополя доеду. Разыщу там Колиного однополчанина. От него — в редакцию газеты, к тому, кто написал статью про Ваню. Видишь, как все славно устраивается?

— Ну, допустим, найдешь ты эту женщину. И что же она тебе скажет, если видела его всего несколько раз, а теперь, может, уж и не помнит — ведь столько годов минуло, Лена!

— Там же две женщины! — устав от Тониных вопросов, объясняла Елена. — Две, понимаешь? Где газета? Вот, читай: «Живет в поселке и другая отважная женщина, которая, вступив с партизанами с Аджимушкая в армейское соединение, прошла с ним путь до Берлина». Поняла теперь? Уж эта-то знает что-нибудь, если вместе с Ваней до Берлина дошла. Ничего, найду, всех найду! Еще в каменоломни съезжу!

Тоня, считавшая свою подружку неопытной, неприспособленной, готовой пропасть без ее, Тониной, помощи и совета, думала с некоторым удивлением и завистью: «Как это она быстро сообразила все — и про женщин, и про редакцию?..»

— В горсовет зайду, если в редакции не удастся адреса узнать, — продолжала между тем Елена. — Язык до Киева доведет!

Стиснув Тоню в объятиях, Елена обцеловала вдруг ее лицо:

— Спасибо тебе, Тонюшка! Ты у меня единственная такая. И пожалуйста, присматривай тут…

— Ленушка, зачем, зачем тебе ехать? — все пыталась отговорить ее Тоня. Елена сцепила в досаде руки, заметалась по дому.

— Ну как вам всем объяснить? — А успокоившись, остановилась перед Тоней: — Не свихнулась я. Не загноились мои мозги. Не помутился разум. Можете вы все усвоить это? Ну, нету, нету мне покоя, и все. Понимаешь? А как жить, если нету покоя? Если сердце, голова — все — толкают: ищи! Кто-то же видел его в последний раз?

— Ладно, ладно, — успокаивала ее Тоня, ничуть не убежденная этими словами, но понявшая, что уговоры бесполезны и напрасны. — Ладно, присмотрю я и за домом и за печкой. А Коля топить будет. И нечего тетку Марью сюда впутывать. У нее и без твоих забот полон рот: семейка — цельный взвод. Зойка, если захочет, пусть у меня ночует. Да такая хозяюшка, она еще и мне помощницей будет. Правда, Зойка?

— Ну вот и договорились! — облегченно вздохнула Елена.

— Ой, Лена, — плаксиво заныла Тоня, — рожу я какого-нибудь психопата! Все тревожусь, все плачу через тебя. А ты, как назло, новые да новые волнения подбрасываешь.

— Тонюшка, родненькая, все будет хорошо! Вот увидишь — все будет хорошо! Ну, неси яблоки, угощай нас!

4

Дороги… Много их в мире, разных. Вьются по земле, опоясывают земной шар тропинки, тележные колеи, гладкие, лоснящиеся, как тела китов, горбы асфальтированных дорог. И годы кружат, колесят, как земля вокруг солнца, без остановки, без отдыха.

— Ну как?

— Не он.

«Не он…» Сколько раз произносила Елена эти слова в ответ на Тонино: «Ну как?» А отпуск — один в году, и она успевает в два, редко — в три места. И все же за минувшие годы много она поездила. Пешком обошла места самых тяжких танковых боев.

Но дороги немы. Мысль о том, что, возможно, где-то ступала Елена на ту самую землю, по которой шел на своем танке Иван, впервые явилась ей на солнечной степной дороге посреди бескрайнего, неохватного глазом простора. Серебряным поясом, невзначай оброненным кем-то, дремала в травах и цветах речка-невеличка. А над долями, над травой, над сонливой речкой, над всей этой зеленой бескрайностью крохотной точкой, то видимой, а то пропадающей в сиянии солнечных лучей, висел жаворонок. Песня его стекала на землю из голубой просторной вышины, звенела струной.

Забыв все — и светлое, хорошее, и горестное, — стояла Елена на холме. Руками, глазами, сердцем обнимала она уходящую вдаль, за горизонт, степь, желая припасть к ней грудью, впитать ее в себя и вечно носить ощущение исходящего от нее счастья. Переполненная жаждой поисков и надежд, душа Елены, еще трепетавшая болью и грустью, стала оживать, освобождаться от тяжести и усталости. Елене хотелось петь — просто так, без слов. И она готова была запеть. Но с тропинки во ржи вынырнули люди с рюкзаками за спиной — совсем немолодые, усталые. Взойдя на холм, где стояла Елена, они молча глядели окрест, щурились, подставляя солнцу лица.

— Хорошо!

И вдруг — негромкие, тяжелые, как гранитные плиты, слова:

— Здесь и проходил тот особенно страшный, трудный бой…

Это сказал высокий, худой человек с палкой в руках. Припадая на левую ногу, он прошел несколько шагов в сторону.

— Вот балка. Взгляните и запомните: она вся была забита танками — и «тиграми», и нашими «тридцатьчетверками». А вон правее — поле в цветах. Вас не удивляет, что не идет через это красивое поле ни одна тропинка? Поле это не пашется. Даже после разминирования на нем дважды подрывались трактористы.

Человек, припадающий на левую ногу, рассказывает о происходившем здесь бое, о свершенных бойцами подвигах.

Елена слушает, глядит туда, куда указывает он палкой, идет, куда идет он, стараясь держаться близко и ничего-ничего не упустить.

День так же ярок. Все так же поет жаворонок высоко в голубом небе. И речка блестит под солнцем, как оброненный кем-то серебряный пояс. И так же пахнут цветы, травы-медоносы и зреющая рожь. И стелется под ноги, зовет вдаль дорога. Но Елена видит другое: частые черные взрывы разворачивают землю и на ней, как оспины, — воронки, воронки… Горящий танк таранит «тигра»… Вынув из ножен кинжалы, яростно схватываются с врагом врукопашную автоматчики — фашисты назвали их в тот день дикой дивизией черных ножей… Смертельно раненный артиллерист, последний из расчета, командует себе: «Огонь!» И, выстрелив, падает у пушки… И все — на этой самой земле. В такой же яркий день…