Двое и война - [26]

— «Ладно…» — Елена усмехнулась. — Потому и помню, что писем нету. Каждое слово твоего Коли верчу в уме, ровно деталь в руках: и так и этак. А это что? А вот это как? И получается, Тоня, так страшно, будто я сама в том танке в бой хожу. Ну а если мне страшно, разве им не может быть страшно? Из одного теста слеплены. Ну ты читай, читай! Только не тараторь. Помедленнее…

— Ага… «Любимая и единственная невеста моя Антонида Егорьевна, цветок мой алый…»

Часть вторая

1

Говорят, на ошибках учатся. А жизненные ошибки иногда трудно или невозможно поправить. К тому же непоправимое всегда издевательски щедро. Оно одаривает человека драгоценным опытом, но бесполезным: для тебя — потому, что ты уже не в силах что-то изменить, для других — потому, что другие всегда предпочитают чужому опыту собственный. Иначе чем объяснить, что одни и те же жизненные трагедии повторяются в других жизнях, в другие годы — из века в век?

«А ведь какая я была легкомысленная!» — ужасается Тоня.

К ней — крупноглазой, белолицей, с полными, капризно очерченными губами, с пышной грудью и пышными бедрами, не способными укрыться ни под какой, даже самой изношенной и замасленной спецовкой, с пышными броско-белыми кудрями, падающими из-под платка, на плечи, кокетливо лезущими на лоб, на виски, к ней — хохотушке и острословке, которая в разговоре с мужчинами обожает ходить «по лезвию бритвы», — эти самые мужчины липли всю войну, что мухи к подмокшему сахару. Одни просто липли — этих звала Тоня кобелями. Другие не липли вовсе, а были из тех, про которых говорят, что они сохнут по девке: ходили за ней стадом, очумелые, потерянные — только бы взглянула лишний разок, только бы слово ласковое молвила.

Тоня по-своему, по-бабьи готова была пожалеть их. Однако перед глазами ее гордым и неумолимым стражем вставала Елена — молчаливая, суровая. И Тоня, не упускающая случая подразнить кого-нибудь из наиболее приятных своих ухажеров, уже сказавшая ему словечко с намеком, поигрывая глазами да бровями, а теперь готовая ответить на поцелуй (не убудет же! А влюбленному — отдышка…), лениво отымала от груди жадные руки и, посмеиваясь, без злости говорила, адресуя свои слова ухажерам — и этому, и всем прочим:

— Ой, отступитесь-ка, разлюбезные, от чужой невесты. Мой жених — фронтовик. Герой. Опять орден отхватил. Куда вам, тыловым заморышам, тягаться с ним, к тому же по бабьей части? Мой герой — еще не переброженный, в кровь ударяет вроде спирту.

— Одно только неизвестно: уцелеет ли голова твоего героя до скончания войны? — ронял кто-нибудь из тех, что липли, да не сохли. Тоня зверела — тоже по-своему, по-смешному. И больше всего, может быть, именно потому, что приходится лишать себя баловства — приятного и безобидного.

— А ну повтори, — шипела она на обидчика. — Да я тебе, окаянному, за такие слова глаза повыдеру и собакам брошу!

Все принимали это за шутку, однако на время отставали.

Дразнила Тоня и женщин на заводе, которые косо поглядывали на нее, сторонились.

— Неужто и целоваться девке нельзя? Да без этого баба и та щепкой бесчувственной станет! А что же с девкой станется? Сердечко остановится, кровь в жилах захолодеет, глаза погаснут, кудри разовьются.

Будто из поднебесной высоты, глядит теперь Тоня на себя — далекую, ничтожную, способную думать, что лучше приласкать мастера с похотливыми глазами и жирными руками, чем ждать с фронта жениха, который может и не уцелеть. Когда она вспоминает это, ее охватывает жуть: какую тяжкую и постыдную жизнь — целую жизнь! — могла она определить себе. И сама! «Нет, верно, куда чаще постигают люди страшный смысл того, что могло произойти, — думает теперь Тоня, — именно потому, что это не произошло…»

Так солдат, успевший метнуться перед разрывом снаряда в окоп, стоит потом на краю воронки на том самом месте, где стоял до взрыва, и глядит в ее развороченный зев, сознанием и сердцем ощущая холодок дохнувшей на него непоправимости. И потому бесконечно благодарна Тоня Елене и вместе с тем будто в чем-то виновата перед нею, лишенной счастья, верить в которое с таким трудом у нее обучалась. Раньше было это чувство неясной вины и неловкости из-за писем, из-за того, что от Коли они приходили, а от Ивана — нет. Теперь Коля с нею — пришел он домой целый-невредимый, только кисть левой руки в розовых пятнах — огнем тронута. И грудь у Коли полна орденов: тут и «Звездочка», и два «Отечественной войны», и «Слава» всех трех степеней — полный кавалер! И медалей хватает: «За отвагу», «За боевые заслуги», а еще — «За Берлин», «За Прагу» и «За Победу».

И оттого, что все у Тони так распрекрасно, тоже как-то неловко ей перед Еленой. И наверное, именно поэтому еще больше, чем прежде, привязалась она к своей подружке-горемыке, еще чаще бегает к ней. Рассказывает житейские новости, от которых Елена далека: кто из Берлина приехал, а кто из Будапешта и Праги, в каком звании и какие ордена-медали на груди. И чей сын привез с фронта жену — тоже с орденом, да с медалями, да еще с гвардейским значком. И кто кого из ближних каким барахлишком из заграничного чемодана одарил, а кто — осколками, извлеченными из ран госпитальными хирургами. И кто пожаловал к жене, а та уже за другим замужем. А кого ждала жена верная, да зря, потому как муж ее обзавелся новой женой. Все-то и про всех знает Тоня.