Двое и война - [28]

— А не сходить ли мне к доктору? — оборвав смех, спрашивает. Елена, и Тоня не поймет — совета она просит или шутит? Да нет, вроде не шутит…

— Объясните, доктор, пожалуйста, — молитвенно прижав руки к горлу, обращается Елена к окну, голос ее дрожит, будто она вот-вот заплачет. — Пожалуйста, растолкуйте, что это за напасть такая на меня? Все вокруг — и умные люди! — советуют замуж выходить, семью создавать, о старости заботиться. Счастья мне желают. А я — против! А я, дура, все Плетнева жду. Почему бы это, доктор, а? Уж не свихнулась ли я? Проверьте, ради всего святого! Сама-то я, как все ненормальные, не замечаю ничего. А знакомые и незнакомые по-за углами шепчутся, отдохнуть советуют, развлечься. Что ж это, доктор, происходит во мне?

— Успокойся, Лена, успокойся! — испуганно вскочила, подхватила ее под руки Тоня. — Я сейчас водички принесу…

— Хватит! — Резко повысив голос, Елена поднялась, вырвалась из ее рук. — Верю и буду верить! И никто не запретит! И пусть говорят что хотят! И ты — тоже. — Она завязала на голове платок, закатала рукава, вновь стала у ванны. С ожесточением терла халат о стиральную доску. Сердито громыхая ванной, доской, ведрами, сменила воду, яростно водя из стороны в сторону, стала полоскать халат. Брызги летели во все стороны, долетали на крыльцо. Тоня стояла, не зная, что делать. Уйти просто так, ничего не сказав, — неловко, а подходящие слова не находятся. Выручил Николай — весело окликнул их, подойдя к изгороди:

— Эй, сороки, не наговорились еще?

— Коля, поди сюда! — позвала его Тоня.

В огороде теперь была калитка — Николай навесил, чтоб подружки не лазали, откинув доску, в неудобную, как подворотня, щель. Елена пользовалась калиткой лишь однажды. Увидела в сенях начищенные сапоги с торчащими матерчатыми ушками, в избе на гвозде, у двери, шинель, фуражку, широкий, почерневший с изнанки от пота ремень, унюхала запах сапожной ваксы. Все это неожиданно для Елены поразило ее чем-то давно утраченным, но до щемления в сердце и до рези в глазах родным, дорогим, будто всю жизнь жила она, окруженная такими вещами, и свыклась с ними. Потом долго преследовало ее видение. Больше она не ходила к Тоне. Когда очень нужно было, посылала Зойку.

Николай пришел. Чтобы не подумал он, будто рассорились закадычные подруги, Елена говорит первое, что приходит в голову:

— Линяют халаты спецовочные. И уж в холодной стираю и не щелоком, а все равно линяют…

А Тоня, счастливо улыбаясь, держит мужа под руку и, когда Елена отходит, чтобы повесить халат на веревку, толкает его локтем, глазами указывая, чтоб слил из ванны ополоски. Подставив под угол ванны ведро, он одной рукой наклоняет ее.

— Зачем ты? Я сама, — говорит Елена.

— Он самее тебя. Выливай, да подальше! — командует Тоня. Она лихорадочно думает, как бы теперь, при Николае, завязать разговор об Иване, — может, мужское Колино слово окажется для Елены авторитетом.

Елена убирает под крыльцо ванну, относит в чулан ведра, доску. Вернувшись, пытается откатить в сторону чурку.

— Стоп! — Николай, задвинув под крыльцо ванну, подставляет под чурку подошву сапога, закуривает. Жадно затянувшись подряд несколько раз самокруткой, отбрасывает ее и, наклонив чурку, легко, играючи перекатывает к козлам.

— Он тебе и дров навозит! — обещает Тоня. — Можно ведь машину будет взять, да, Коля? Как себе станем заготавливать, так и ей. И привезем вместе со своими, да?

— Свободно! — говорит Николай. Будто забавляясь, выхватывает он из колоды колун, рубит суковатые, оставшиеся с минувшей зимы чурбаки, которые Елена не могла одолеть. Поленья тут же ложатся послушно в горку. А Елена глядит, задумавшись, на младенчески-розовые пятна на его руках. «Может, Ваня, весь вот так обгорел, — думает она. — А теперь страшится, что я его не признаю…»

Над городом, облитые желтизной осеннего солнца, медленно, как большие тяжелые возы, плывут облака. К вечеру они скапливаются за густым синим ельником у скалистых гор, проливают свой груз на озимые, поят их коротким бурным ливнем.

— Опять морочно. Опять дождь будет. — Елена глядит на облака.

— Пусть идет. Он сейчас нужный, — говорит Тоня.

— Зойка у меня в лесу. С отрядом. Гербарий они собирают. Осенний.

— С отрядом не страшно, — успокаивает Николай Елену. Спрашивает: — Может, еще чего сработать? Ты не стесняйся.

— С огородом выручили, за то — большое спасибо. Одна-то когда бы я выкопала картошку? А артельно — за день и выкопали, и высушили. Парни Кочергины мне ее в подполье стаскали. Я как барыня — без забот, без хлопот…

— Так я ж говорю, артельно не страшно. — Николай обнимает Тоню. — Ну, пошли, старушка, до дому, до хаты.

Она вырывается, ласково колотит кулаками по его спине.

— Кто я тебе, кто? Старушка? Я те покажу старушку!

Николай обхватывает ее, и она — словно в капкане, только еще вертит головой. Наконец смиряется, прижимается щекой к его лицу.

— Вот так-то лучше, — говорит он и, подмигнув Елене, уходит, так и держа жену в своих объятиях. И долго еще слышит Елена их смех и говор. Видно, они сидят на скамейке под окнами, где растут две тоненькие березки, посаженные Николаем в день его ухода на фронт.