Двое и война - [29]

— Чтоб совесть тебя терзала, если что, — сказал он тогда.

— А у меня и совесть перед Ваней чиста и — никаких берез. Ничего-то ничегошеньки нету у меня от Вани. Спасибо, карточку оставил. Сама я и не попросила бы…

2

Время разматывает свой невидимый клубок, течет, прикасаясь к миру, наполняясь жизнью его, его тревогами.

В обеденный перерыв рабочие собираются в красный уголок, рассаживаются на деревянных, дочерна затертых спецовками скамьях за длинными столами, накрытыми красным, пятнастым от машинных масел ситцем, развязывают узелки с харчами. Перекусив, забивают «козла», листают газеты, разговаривают о том о сем, гоняют по клеткам шашки в блицтурнирах.

Допивая молоко из бутылки, Елена просматривала забытую кем-то книгу о Нюрнбергском процессе. Еще тогда, когда процесс этот шел и материалы его, а затем и материалы процесса в Риге печатались в газете, она думала неотступно: а вдруг среди имен людей, замученных фашистами, этими цивилизованными злодеями, поставившими уничтожение людей на промышленную основу, — что, если попадется ей дорогое имя — Иван Плетнев?

И вот сейчас эти мысли возникли снова.

Елена полистала страницы, задержала взгляд на фотографиях, почитала бросившиеся в глаза абзацы и с сожалением отложила книгу. Предстояла обработка новой сложной детали, и Елена спешила к станку — попробовать, получится ли так, как она продумала мысленно? Она вся была поглощена работой и, казалось, забыла о книге. Но когда все наладилось, пошло привычно и гладко, память выставила перед глазами увиденные в книге снимки: тонны остриженных женских волос, груды поношенных — стоптанных и новых — туфель, сандалет, тапочек, бот, сапог. Дамские сумки и перчатки — изделия из человеческой кожи. Красивую юношескую голову на подставке — украшение гостиной какой-то фрау. Вагонетки. Зевы газовых печей…

Картины эти давили тяжело. Елена сгибалась под их грузом. «Может, в одной из тех печей Ваню сожгли? Был тяжко ранен, очнулся, а кругом враги?..»

После смены, наскоро умывшись, она побежала в городскую библиотеку, где брала книги Зойка. Умоляла знакомую девушку-библиотекаршу:

— Запиши по пропуску. А завтра утром я принесу паспорт.

— Завтра и получите книги, тетя Лена. Я не могу без паспорта и без залога, честное слово.

— Милая, да нельзя мне до утра ждать! А залог вот — все, что есть: двадцать пять рублей. Ты же меня знаешь: Елена Павловна я, Кузнецова. А мне про Нюрнбергский процесс надо — во, — она полоснула себя пальцем по шее, — дозарезу. И сегодня же. Ну, сделай одолжение! Ну, ей-богу же, сейчас надо, можешь поверить?

Девушка зашла за стеллажи: «Что делать? Наверное, правду говорят, что у нее не все дома. А попробуй не дать, еще что-нибудь устроит. И заведующей нет. И посетителей — никого».

Она вышла несмело:

— Ну… хорошо. Оставьте деньги. Только не подведите — без паспорта никак нельзя.

— И еще что-нибудь дай. Про войну. Такое, чтоб на самом деле было. И с фамилиями.

— Очерки?

— Давай очерки.

Утром Елена принесла девушке-библиотекарше паспорт. Пожаловалась:

— До свету читала. Сердце теперь ноет — не перестает. Мало мы знаем про войну и про солдат. И про зверства фашистские. Больше надо писать об этом — передай мои слова своему начальству, пускай в Москве про то скажут, писателям. И скажи мне еще вот что: много ли вспоминается про Отечественную войну, про фронтовиков в газетах?

Девушка молчит, думая про себя: «Конечно, не все у нее дома, у тети Лены. Помешалась на войне, несет черт те что…»

— Пойду на газеты подписываться, — вздохнув, говорит Елена и уходит.

Подписаться на центральные газеты не так-то просто. Она кого-то упрашивает, кого-то убеждает — нужны, нужны ей газеты! Она твердо верит, что однажды встретит в газете имя Ивана Плетнева, живого или павшего, но встретит. И потому ей во что бы то ни стало надо иметь газеты. Но те, к кому Елена обращается, даже не дослушав до конца просьбу ее, бросают в ответ короткое, жесткое:

— Лимит.

Другие, просмотрев составленный ею список, удивляются:

— Куда тебе столько?

Расспрашивают, интересуются. Елена уже верит, что ей не откажут. Но, выслушав до конца ее взволнованный сбивчивый рассказ и задав кучу вопросов, они отвечают то же самое, только пространно и потому вроде бы вежливо, а на самом деле еще более обидно:

— Ничем не можем помочь тебе, гражданка Кузнецова. У нас — лимит!

— Так какого же дьявола ты меня битый час расспрашивал про Плетнева? — разъярилась у одного такого начальника обычно хладнокровная, умеющая крепко держать себя в руках Елена.

— Ну-ну-ну! — с опаской отодвигаясь от барьера, произнес начальник. А когда она закрыла за собой двери, по-бабьи взвизгнул, привстав:

— Психичка, ненормальная!

— «Лимит», — сквозь зубы повторяет Елена, шагая серединой дороги по расхлюпанному весеннему снегу. Слово это напоминает ей огромную и блестящую холодную болванку. — Лимит, черт бы его унес!

Выручила Аня-почтальонша. Однажды под вечер принесла квитанции:

— На. Все, какие просила. Денег-то хватит? А то я свою зарплату заложила.

— Аннушка, как тебя благодарить? Сядь, поговорим, а то вечно торопишься… Знаешь, что для меня эти газеты? — Елена суетилась, обтирая табуретку для дорогой гостьи, освобождая от посуды край стола, — может, облокотиться захочет?