Двое и война - [12]

«Лена! Как я жил без тебя, не зная тебя, не видя, — не приложу ума, — читала она сквозь радостные слезы. — Не верится, что мы только встретились. Я, конечно же, знал тебя всю жизнь, только мы были в разлуке, а теперь нашли друг друга. Рано или поздно это должно было произойти. Это неизбежно, как утро, день, вечер, как времена года, как небо над головой и земля под ногами. Дорогая, любимая, красивая…»

— «Дорогая, любимая, красивая…» — повторяла Елена, всхлипывая.

«Мне без тебя одиноко и трудно. Но — война. И я должен жить без тебя, без вас. А должен — сама понимаешь — это больше, чем не могу. Война — штука страшная, жестокая. И все равно я верю, что останусь жив и, когда разгромим фашистов, вернусь к вам.

Меня оставляли здесь. Сначала я даже обрадовался: вызову вас, побудем, сколько можно, вместе. Но я был в госпитале, Лена, — навестил своих бойцов. И я снова увидел там изувеченных людей, обрубки их тел, их культи. И глаза, Лена! Я сам был ранен, контужен, воевал с первого часа войны, знаю, что это такое. Я не забыл границу и смоленское направление. И я не могу остаться в тылу ни на один лишний день. Даже если на одну минуту раньше кончится война, и то это — сотни жизней наших бойцов, сотни людей, которые не будут искалечены. Завтра я отправляюсь на фронт. Обо мне не беспокойся. Опыт есть. Воевать буду как надо, не подведу. Обнимаю, целую, желаю всего-всего хорошего, что может быть в вашей суровой и трудной рабочей жизни военного времени. Береги нашу любовь, прошу! Буду думать о тебе, всегда. Твой Иван.

А эта часть письма — для Зоиньки. Дочка, дорогая! Папа тебя крепко целует — в щечку, в глазки, в курносый носик твой. Он едет на фронт громить фашистов. Скажи об этом, если еще не сказала, Ваське Кочергину. Фашисты хотят сделать нас своими рабами, но у них ничего из этого не выйдет. Мама тебе все объяснит и обо всем расскажет. Будь умницей и слушайся ее. Понравилось ли тебе ежевичное варенье? Целую. Твой папка.

Лена! Номер полевой почты пришлю уже с места. Будь спокойна и мужественна. Еще раз обнимаю вас обоих и целую крепко-крепко. Иван».

— Да, да, все так и должно быть, — сказала Елена, перечитывая письмо. — Я знала, верила. Просто я устала и боялась — ведь всего четверо суток… — Она улыбалась, разглядывая буквы, строчки, привыкая к почерку. Красиво пишет! Теперь она знала, что Иван любит ее, и это было самым главным. С улыбкой сняла она шубейку. Сбрасывая с себя тяжкий груз тревожных сомнений, вздохнула шумно, радостно. Поднялась на печную приступку, сказала громко, надеясь, что Зойка проснется:

— Доча, вставай чай пить. С вареньем!

Но Зойка не проснулась.

Все улыбаясь, ходила Елена по дому, желая что-то сделать, с кем-то поделиться своей радостью.

— И Тони нету дома… «Дорогая, любимая, красивая», — повторила она. — Неужели я и вправду красивая? — Сняла лампу, пошла с нею в спальню — поглядеться в зеркало. Зеркало стояло на косячке. В нем, маленьком, потускневшем и пятнастом, ничего толком не разглядела.

Утром отчаянно забарабанила в дверь Тоня, подняла Елену с постели.

— Ну, читай письмо-то! Это я его у Аннушки-почтальонши перехватила да подсунула под дверь. Ну что, что пишет-то?

— А ты, поди, постеснялась прочитать? — засмеялась Елена.

— Во, вишь, как человек сразу переменился. Хохочет. Ну слава богу, и у тебя потеплело на сердце. А то будто льдинка: «да», «нет», «не знаю». И никакого с тобой разговору не заплетешь. Ну, читай, читай! От такого письма небось на десятое небо улетишь.

— Я же говорю: читала ты…

— Ну и читала, ну и читала! Ты мне кто? Ближайшая подруга, ближе сестры родной, И все. Давай!

— Пошли под одеяло, — сказала Елена. — Остыла изба. Вон и Зойка на печку влезла.

Тоня взяла лампу, пошла вперед. Они легли в постель, прижались друг к другу.

— «Лена, как я жил без тебя…» — начала Елена. — Нет, не могу. Читай ты, мне как-то… совестно.

— Гляньте-ка на нее: это чего ж тебе стыдно?

— Когда сама себе читаю — одно дело, а при тебе — как-то неловко. Слова эти только для меня, понимаешь? Для одной меня!

— А ну тебя, непутевую!

Тоня отобрала у нее письмо.

— «Лена, как я жил без тебя, не зная тебя, не видя, — не приложу ума», — читала она. Ахала: — Ох, до чего ж красиво! И с чувством. Бывает ведь такое! Нет, везучая ты, Ленка, а?

Елена лежала ничком, уткнув лицо в ладони.

Дочитав письмо до конца, Тоня задумалась и неожиданно грустно подвела итог:

— Да, Леночка, это — любовь!

Елена подняла голову. На глазах у Тони сверкнули слезы.

— Ты… что? — спросила Елена.

— Ничего. — Тоня всхлипнула. — Понимаешь, Лена, очень я жадная до всего красивого. Таких же слов хочу. И чтоб все так же было.

— А то Коля тебе таких слов не пишет?

— Пишет. Да вроде не так стоят, что ли? Не такие они волнительные, понимаешь? За сердце так не хватают.

— Ну ты, Антонина, не дури!

— А я что? Я ничего. Я ведь вообще все всегда на себя меряю. Фантазии у меня много, Лена, просто беда. Тетя Варя получила похоронную на сына, а я представила, будто ее Сережка — это мой Коля. Цельный день ходила, как памятник. И такая же белая. Честное слово. Девчонки меня нашатырным спиртом отхаживали.