Двое и война - [11]

— Е-есть! — кричит Зойка, и они тянут скользкую ледяную веревку вверх. Елена расставляет полные ведра на размах коромысла, приседает, Зойка накидывает дужки ведер на коромысляные крючки. Она очень гордится тем, что помогает маме. Даже идти старается, как мать, — размеренно и плавно, воображая, будто несет на коромысле ведра.

Закончив все дела, они умываются — уже по-настоящему. Это — как праздник. Зойка становится на низенькую скамейку-подставку по одну сторону умывальника, мама — по другую. В руках у нее мыло — душистое, туалетное. Скупо тронув ладонями, она долго, в пену размыливает его, учит Зойку:

— И ты так же делай: бери немножко, а потом мыль, мыль. И мой — лицо, уши, шею, руки.

В доме прибрано, чисто. И даже густой крепкий запах распаренного травяного веника не может заглушить приятного аромата хорошего мыла. И они обедают. После обеда вместе моют посуду и Зойка убегает в спальню — играть с куклой Олей — или на улицу — кататься на санках с горки. А Елена, все ощущая исходящий от рук и от мыла на умывальнике тонкий душистый аромат, обрадованная и растревоженная им, словно куда-то зовущим, чего-то требующим весенним ветром, ходит из угла в угол. Она то улыбается своим мыслям, то грустнеет — вспоминает каждый день из тех четырех, что Иван жил здесь. И выстраивает эти дни друг за другом, час за часом, минуту за минутой — все как было. И достает с полки стеклянную банку с красивой этикеткой, на которой нарисованы крупные темно-синие, с сизым налетом ягоды. Улыбается, недоумевая: «Где он раскопал ежевичное варенье?»

Прочитав все слова на этикетке, думает: «Открою, когда получу письмо от него…»

Иногда ее охватывают сомнение, страх, тревога: кто она Ивану? Никто. И ничего-то между ними не было, и ни о чем-то не говорено. И может, он только подозревает, что она любит его. А он — любит ли? Ведь для того, чтобы верить, надеяться, ждать, она должна твердо знать, что и он любит ее, она должна чувствовать себя любимой перед всеми, перед целым миром. И нет ничего мучительнее этих недодуманных, незавершенных мыслей. Зачавшись, они растут, как дитя в утробе матери, и все настойчивее заявляют о себе. Сколько их ни гони, они являются снова и снова. А если и удается отогнать, то становится еще хуже: ее обступает гулкая пустота и звонкая, холодная, будто железка на морозе, тишина. Тогда Елене кажется, будто она очутилась в бескрайней снежной пустыне, где нет никого, кроме них двоих — ее и Зойки. И на них двоих, беззащитных, беспомощных, надвигается тяжелый чугунный мрак. Она с трудом дожидается часа, когда надо идти на завод — к людям, к гудящим станкам, к шуму и грохоту, к паровозным гудкам. И потом всю смену терзается мыслью, что, с облегчением убегая из дому, оставляет там — будто в чем-то предает — Зойку, кровинку свою, единственно родного человечка.

Еще чаще, чем прежде, прибегает к ней Тоня. Спрашивает неизменно:

— Ну как?

Это — про письма: есть они или нету?

— Дай человеку до места доехать, оглядеться там, — спокойно отвечает Елена. Спрашивает: — Ты-то часто своему Николаю пишешь?

— Как получу, так и отвечаю.

— То-то и оно. Бывает, по месяцу нету писем, и ты месяц молчишь, все ждешь от него. А ведь он на фронте. И жених. Ну, а я — кто Ивану? Знакомая. Всего-навсего.

— Ой, Елена, не просто ты знакомая ему. И он тебе не просто знакомый. Знаешь ты это.

Елена знала — про себя. Но разве может она так же твердо знать это про него? Она ужасается при мысли о том, что станет отвечать Тоне, если писем не будет долго или они не придут вообще: Иван не станет писать ей. Но это были мысли, которых Елена не выдавала.

Так проходил день за днем — три, четыре, пять… Внешне Елена жила, как прежде. Привычно работала — точила головки для снарядов, меняла резцы, ставила заготовки, сдавала готовые детали. Так же привычно, как писала прежде «За Москву!», разве только еще злее и с еще большим сгустком заледеневшей тревоги, писала теперь она на снарядных корпусах и ящиках: «За Ленинград!», «За Севастополь!».

После смены привычно, не меняя дороги, шла домой. И дома делала все как надо. Но она не жила эти дни. Она чувствовала себя роботом, действующей моделью. И даже мысли, которые снова и снова наваливались тяжело, переполняли голову, даже тяжелые тревожные мысли эти текли лениво, сумбурно, нехотя и все возвращались к чему-нибудь одному — к какому-нибудь пустяку, от которого трудно, почти невозможно было оторвать их и направить дальше.

«Все. Наверное, все. И нечего про то думать, — говорила себе Елена. — Вот изведем духовитое мыло, съедим концентраты, доберемся до ежевичного варенья. И все…» А сама прислушивалась к скрипу снега под ногами прохожих за окнами, выглядывала с тайным желанием увидеть поношенный армейский пиджак Ани-почтальонши, ее подшитые катанки, цветастое платье поверх стеганых ватных брюк.

7

С того дня как уехал Иван, прошла неделя. Елена снова работала в дневную. Со смены пришла, как всегда — в девятом часу вечера. Отпирая замок, увидела: что-то белеет под дверью. Что-то! Она в первое же мгновение догадалась: письмо! От него, от Вани! Влетела в дом, торопливо зажгла лампу и, еще не разворачивая треугольника, по буквам на конверте, по почерку или по какому-то мелькнувшему слову поняла: любит!