Двенадцать обреченных - [28]

Она принесла фотоальбом.

Я увидел прошлое.

Гагры семидесятых. Да, вот мы. Таня Яблокова — царица пляжа, вот и покойники…

— Помнишь, мы тогда куда купаться уходили? За деревню Чомбе, на тот отрезок, где тростник. Потом там турбазу построили. А сейчас…

— Сейчас еще хуже, чем в Москве. Стреляют. Жалко Гагры. А вот такой Саша сейчас.

Сейчас Саша был важен, доволен, плечист и раскидист, как дуб среди долины ровные, потому что сидел в широкой лодке посреди озера (на горизонте — далекие купола и башенки).

— Это я его снимала. Это ведь входит в Золотое кольцо. Там чудесные есть виды. И кремль отреставрировали почти весь.

Нет, на лестнице явно шаги.

— Да, — согласилась Таня, — такое впечатление, что кто-то ходит взад-вперед по лестнице мимо двери. Пойдем смотреть?

— И получим пулю в лоб?

Я достал браунинг и положил перед собой на стол.

— Ого! А старушку не жалко?

— Старушку?

— Да у меня соседка часто по ночам бродит. По лестницам. Не спит. Ей лет восемьдесят. Нет, я не ручаюсь, что это она. Но я как-то раза два-три ее слышала. У тебя есть разрешение на оружие?

— Нет.

— Ясно.

Она сходила к холодильнику. И я получил очередной бутерброд с чаем. Она была на редкость хладнокровна.

— Что же ты думаешь о Саше? Полностью исключаем?

— Конечно. Но у меня, я не могу от сонного своего состояния сообразить, психиатр, у меня какое-то твое, слово, очень важное, застряло. Вспомнить не могу, и как-то это связано с Сашей…

В наружную дверь постучали.

Декорации переменились: Таня, заметно изменившись в лице, прижалась к стене, я метнулся в сторону, чтобы увидеть сразу просвет в двери, если она начнет приоткрываться.

Опять постучали. Очень тихо. Тот, кто стучал, знал, что в квартире не спят.

— Есть звонок! — прошептал я.

Таня молчала.

Наконец у стучавшего кончилось терпенье — робкий, в одно краткое касание, звонок: бим-бом!

Я бы мог, наверное, в такой ситуации ответить выстрелом через дверь. Почти так несколько часов назад был убит Снежневских.

Таня сообразила, что делать, — решительно, но бесшумно прошла в прихожую, встала к двери, взялась за кнопку замка.

Она пристально смотрела на меня ослепительно голубыми, прежними своими очами. И я понимал, что она ждет уверенного выстрела, точной реакции… мы поняли друг друга.

Таня отжала кнопку замка и приоткрыла дверь. Моя рука с браунингом была вытянута к двери, левой рукой я поддерживал снизу правую кисть, мушка висела на уровне «среднего роста»…

Дверь поползла внутрь квартиры.

Старушка.

Нет, не «страшная старушка» Пушкина. Обычная сморщенная бабушка.

— Таня! Я слышу, ты не спишь? Я тебя днем не застала.

Меня бабушка, слава богу, не заметила, и я шагнул за угол.

Таня назвала бабушку вроде бы Прасковьей Федоровной. Та самая бабушка, что ходит по ночам. Естественно, Прасковья Федоровна. Или Евлампия Сидоровна. Родившаяся в начале века…

Ушла. Щелкнул замок. Таня в комнату не входила.

Таня стояла в прихожей со знакомым мне картонным ящичком, с коробкой. С миной. Стояла, держа коробку в вытянутых руках. Все лицо у нее, казалось, дрожало.

— Оно!

— Давай! — внешне вполне уверенно я принял «посылку маньяка» себе на грудь. Внутри не тикало. Очень может быть, что это опять стереотипное решение. Но может быть, как знать, новенькое. Я не знаю, как была устроена мина, убившая милиционера у дверей Дани.

— Она сказала, что ей это передал для меня какой-то незнакомый толстяк днем. Но она же спит днем. И вечером. А сейчас она слышала у нас голоса, долго не решалась, потом решила отдать.

— Здесь нет часового механизма. И чтобы взорвать дистанционно нужно наблюдать… Принеси мне нож, сама уйди на всякий случай в ванную. Дверь запри. Нет, не бойся. Я уже такую же вскрывал.

В прихожей мы устроились на двух стульях. Я — на одном, мина — на другом. Один из ножей оказался сравнительно острым и без закругленного лезвия. Им я прорезал бок коробки. Сперва сделав крохотное смотровое окошко. Похоже на «РГД». Да и по весу, по величине.

Я расширил окошко. Нет, рычагом не прижата никакая бумажка. Нет объяснительного письма. Таня была второй, кому маньяк не пожелал объяснить перед полетом в вечность своего поведения. Правда, едва ли его поняла Полубелова или Снежневских. Я бы тоже не понял.

Коробку с «РГД» я поставил на полку и позвал Таню. Она оказалась рядом, вовсе не в ванной.

— Граната, Таня. Снова граната. Если открываешь крышку — взрыв.

— Что мне с нею делать?

— Сдашь в милицию. Вызовешь милицию, когда все закончится.

— Скоро?

— У нас осталось не больше двух подозреваемых. Даже один.

— Сашка Олейчик?

— Получается, что так. Если не предположить, что вы все наняли того Скокова и послали друг другу мины и отраву. И побежали стрелять.

— Она оттуда не свалится?

Таня заглянула снизу (коробку я поставил на стеклянную полку):

— Там что-то приклеено.

Я взял коробку.

Приклеено. Конфетная бумажка, фантик. От конфеты «Коровка».

Вот и все. Послание отмечено тем же знаком.

— Телка. Я же тебе говорил. Сувенир, который прислали Полубеловой, — фаянсовая корова.

Таня пристально смотрела на меня, теребила халат на груди, шевелила губами.

— И что же? Что с тобой?

— Вот это я и забыла! Это слово. Нехорошо по ночам не спать. Голова же не варит; психиатр. Телка! Ты грешишь теперь на Сашку Олейчика, а ведь он намекал мне на эту телку!