Двадцать веселых рассказов и один грустный - [21]

Несмотря на непрестанное, словно у лосося, движение против течения цементного потока, ему удалось-таки построить парочку простых домов– по большей части, на окраине Турина, на холмах, но один – всё же на дальних подступах к Милану, который Мирко и собирался выпить. Теперь он мог свести концы с концами, что само по себе было победой.

Пока Мирко удалось извлечь из своей работы кое-какую прибыль, прошли годы. Потихоньку-полегоньку он превратился в суперзвезду, способную возводить даже соборы, и смог обратить на себя внимание. Отдельные богатеи, уставшие и отупевшие от роскоши, наконец открыли глаза и проинтуичили, или, проще говоря, унюхали кризис за несколько лет до его начала. Всё необходимое у них уже было: лисье чутьё, сообразительность, деньги, которые можно потратить, и время на раздумье. А ещё им было до смерти скучно.

«Никто так не томим скукой, как богачи, ибо деньги покупают время, а время имеет свойство повторяться», – утверждал Иосиф Бродский.

Итак, эти люди, богачи, стали сами искать Мирко, чтобы поручить ему строительство его любимых добротных крестьянских домишек. Таким образом за несколько лет он сам разбогател – и заскучал. А у людей чувствительных скука часто вызывает ностальгию. Мирко снова и снова принимался размышлять о родном городе, о домике, где родился сорок пять лет назад: он упорно копировал этот проект, повсюду предлагал его, и тот наконец окупился. Опять же, эти мысли навевали приятные воспоминания. Где-то там, в горном краю, Мирко ждал надёжный дом. Он знал это и хотел увидеть снова.

В июле прошлого года, а это был 2012-й, я сидел после обеда на залитой солнцем площади у остерии «Глухарь», которая раньше называлась «Пилин», и потягивал пиво. Тут у колокольни останавливается штука навроде космического корабля. Из неё выходит мужик в элегантном костюме – и прямиком к остерии. Чтобы его вспомнить, мне хватило и пары секунд. Это был Мирко: то же лицо, что и пятьдесят лет назад. Он же, напротив, вряд ли меня узнал. Я выгляжу старше своего возраста: дурные привычки, лишения, алкоголь и усталость отразились на мне сильнее, чем могли бы. Объятия, рукопожатия, подколки, пара кружек, разговоры за жизнь... До чего же безупречным стал его итальянский!

– Брось, – говорю, – не строй из себя крутого!

Я периодически что-то слышал о нём он – обо мне. Как-то раз даже пришёл на презентацию моей книги в миланском магазине «Фельтринелли», но видя, как меня обступили читатели в надежде на автограф, не решился подойти. В родной город Мирко заехал на пару дней: как раз хватит, чтобы покататься по округе и навестить старое жилище. Но этим мы занялись уже наутро, поскольку остаток дня пили и болтали. Я не мог снова не отметить безупречность его итальянского и манер. И, чтобы не отставать, тоже постарался правильно говорить на родном языке.

На следующий день мы направились к дому. Он был двухэтажным и располагался в переулке у виа Сан-Рокко – или, вернее, того, что осталось от виа Сан-Рокко. Когда Мирко, утирая слезы, рассказал, что все эти годы говорил со своим домом и верил, что тот в целости и сохранности, меня аж передёрнуло: вспомнил, что случилось пятнадцать лет назад с нашим другом Свалтом. Тот тоже приехал из «выпейМилана» навестить родное гнездо и на моих глазах полетел с третьего этажа прямо на мостовую: балки под ним треснули и обрушились. К счастью, обошлось без последствий. Я рассказал об этом Мирко.

– Ну уж нет, – ответил он, – мой дом меня не предаст.

Но я всё равно попросил его быть осторожнее. За прошедшие полвека эта заброшенная деревушка сильно пострадала от времени и сменяющих друг друга времён года, так что мысль побродить по старым домам не казалось мне здравой. Но он всё повторял:

– Не волнуйся, он – сама надёжность. Я теперь такие же строю.

Я сказал «лады», и мы вошли. Двери не было: за столько лет она рассыпалась в мелкую крошку, и это уже был знак. Но влюблённые знаков не замечают. Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, где посреди комнаты стоял деревянный столб, поддерживавший крышу. У Мирко на глаза навернулись слезы.

– Я здесь родился! – зарыдал он. – И рос здесь до двенадцати лет!

В отличие от моего друга, я восторга от возвращения домой не чувствовал, поэтому не стал входить в это полутёмное помещение, а остановился на пороге. Хоть я и не архитектор, но знаю, что могут сделать с остовами заброшенных домов объединённые усилия снега и дождя. Они, словно древоточцы, без устали вгрызаются в одряхлевшие тела и поражают внутренние органы, оставляя фасады чистыми и здоровыми. Мой друг прошёлся по комнате, где шестьдесят два года назад впервые увидел свет и где этот свет лишь по счастливой случайности не погас навсегда. Потом, расставив ноги в позе немого восхищения, оперся плечом о столб, и старое, изгрызенное червями бревно мигом переломилось под его тяжестью, как палочка гриссини. Мирко, потеряв равновесие, свалился на пол. Крыша содрогнулась, кое-где обнажив синеву неба, и со страшным треском обрушилась. Послышался звон битой черепицы, грохот расколотых балок. Всё это ухнуло на пол, провалившийся аж до первого этажа вместе с архитектором. Я только и успел увидеть, как Мирко исчезает под каменной лавиной. Уже второй раз я наблюдал практически ту же сцену. И снова пытался понять, почему не остановил незадачливого исследователя надёжных домов. Конечно, со Свалтом всё закончилось хорошо, но удача не имеет привычки поворачиваться к вам лицом дважды.