Двадцать первый: Книга фантазмов - [75]

«Как же велико отчаяние тех, кто во имя Бога решил убить себя, как будто их жизнь не стоит и гроша! Как же велики их гнев и ненависть, раз они готовы вместе с собой унести в могилу десятки, тысячи других жизней! Что общего между смертью одних и вечной жизнью других? Какое отношение имеет ложное спасение одного идиота, управлявшего самолетом, в котором были Роуз и Ребекка, к искуплению грехов, кем-то совершенных против его народа и культуры? Как связано насилие со спасением, проклятый мусульманский ублюдок?!» — лихорадочно размышляла Фиона Фицпатрик. Ее темные ирландские глаза метали молнии, а лоб морщился от боли, у нее не хватало сил упрекнуть себя в богохульстве и шовинизме, за которые она не раскаивалась, хотя до этого ужасного события и потери Роуз и ее дочери порой весьма воинственно защищала все существующие меньшинства. Но теперь она была на другой стороне. Ее больше не интересовало то, что происходит в какой-то гребаной части мира, ей стало наплевать на двойной гнет, который ощущали палестинские женщины, какое ей дело до прав женщин, задыхающихся под своими платками в Иране или под черной паранджой, из-под которой не видны даже глаза, в проклятом Афганистане.

Теперь ее интересовали права меньшинств в западной части мира, права геев в Америке, права лесбиянок в Массачусетсе, особенно в Бостоне, в отличие от прежнего времени, когда ее трогали истории всех меньшинств и маргинальных групп, разбросанных в богом забытых уголках мира. Они с Роуз всегда старались узнать о них больше, участвовали в разных акциях, собирали средства для помощи, искренно сопереживали, полагая, что поступают правильно, проявляя солидарность со всеми, потому что люди должны поддерживать друг друга. Теперь же некоторые из этих людей жестоко убили Роуз, ее дочку, сотни пассажиров Боингов и тысячи людей в Нью-Йорке и Вашингтоне, многие из которых, несомненно, также сочувствовали их проблемам, их отчаянию, их боли.

90

В афганском поле, полном бесконечными коробочками мака, царила психоделическая атмосфера. Все было нереально и зыбко в пейзаже, на фоне которого неожиданно появились знакомые персонажи. На заднем плане Зизи Жабор, немного фальшивя, пела меланхоличную песню. Рядом с зеленым флагом, теряющимся посреди темного поля, положив руки на колени, сидел на корточках моджахед в черном платке, на котором желтым цветом было написано слово «peace» и нарисован антивоенный знак хиппи, с автоматом на шее, из ствола которого торчал лиловый флажок с изображением двух белых маковых коробочек. В руках он держал букет лилового мака, который потом подал Зизи. Она приняла его, не прекращая петь, и легко зашагала по полю. Она была тронута, чувствуя, как исполняются сладкие грезы странной богемной и поэтической фантазии, к которой она тяготела и которую любила…

Из глубины макового поля к группе подходили два силуэта, один побольше, другой поменьше. Это были Роуз и девочка, они шли, держась за руки. Подойдя ближе, они стали разглядывать присутствующих, будто ища кого-то, и потом направились в только им одним известном направлении.

Все двигались медленно, странно покачиваясь.

Вот, в глубине поля появились американские морские пехотинцы в камуфляжной форме цвета лунной пыли и в полном боевом снаряжении. Они продвигались вперед, непрерывно стреляя, но очереди их автоматов слышались как эхо далеких фейерверков. Человек с бородой, в черно-желтом хипповском головном платке махал своим автоматом, жал на спусковой крючок, но из его оружия вытекали спокойные восточные мелодии.

Приглушенно, словно просеянные через эхо, слышались голоса солдат.

— Nobody move![100] — крикнул один.

— Hands up![101] — похоже прозвучал другой.

— Up,up, up, up!!! — доносилось со всех сторон, и потом опять — Up,up, up, up!!!

— Hey, is this Macedonia?[102] — спросил кто-то из них.

— Is this Kosovo?[103] — спросил другой.

— Is this Yugoslavia?[104]

— Is this Afghanistan?[105]

— Аллах Акбар! — крикнул, встав, моджахед, а Роуз и Ребекка брели куда-то, захваченные своими призрачными поисками.

— Все возможно. Все возможно. Все возможно… — услышал свой голос Мето, а Зизи зафальшивила новую меланхоличную песню.

И все колыхалось. Все подымалось. И успокаивалось. Вдруг наступила полная тишина. Слышны были только птицы. Крики чаек, неизвестно откуда здесь взявшихся.

Затем перед глазами Мето возник Константин Миладинов, поэт.

— Что мы за народ, парень! — сказал он. — По всем уголкам света рассеялись, пылью распылились, вот такой народ. Это еще от дедов и прадедов осталось, все время с места на место бродить. Дома нас ничем не удержать. Так мы посреди дороги и остались. Везде нас много, а дома мало! Я по разным землям ходил, а всегда мечтал домой вернуться. А когда вернулся — снова захотелось куда-нибудь убежать и еще по свету побродить. Куда ни придешь, сразу чего-то другого хочется. Что это за желание, что за страсть — все время по миру скитаться? Где человеку обрести покой? Если не дома, то где-то. Если не где-то, то дома. Где, люди добрые, человеческий покой? Дома, или не дома, или же — только когда он упокоится? Я хотел написать стихи о возвращении, выходят только стихи о расставании.