Два семестра - [13]

Через миг все прояснилось, глаза Сильвии увидели Мусю, Белецкого и Нину Васильевну, а уши услышали, что у них опять идет разговор о статье. Разобиженная Нина Васильевна сидела в углу дивана, пудрилась и сморкалась, а те двое ее утешали... И еще, краем глаза, было видно, что Гатеев улыбается.

Сильвия только подумала, куда бы ей сесть или куда бы стать, чтобы не чувствовать себя такой скованной, как Муся поднялась с диванчика, освободив хорошее, безопасное место, и обратилась к Астарову:

—      Когда же мы напишем опровержение?

Заведующий ответил, морщась:

—      Обсудим, обсудим в свое время... Эльвира Петровна, надо бы вывесить объявление — кафедра будет в следующую среду...

—      Что за опровержение? — полюбопытствовал Гатеев.

Какой низкий голос... Оказывается, она совсем забыла его голос. Как он похудел, щеки обтянуты сухой кожей. Но все-таки до отчаяния похож на себя.

Астаров ответил:

—      Да так... Критикуют нас. Опровержение — это, конечно, не совсем то... Надо собраться, обдумать.

—      Сколько же времени думать? — продолжала Муся. — Целую неделю, до среды, будем сидеть, как блаженные, и думать?

Астаров недобро повел бровью, Эльвира Петровна прошептала:

—      Мария Андреевна, при чужом человеке...

—      Ну! — отмахнулась от нее Муся. — А куда Ушаков запропастился, второй том?

—      Вон там, на полке, — показал Белецкий. — Сильвия Александровна, а у вас что... грипп начинается?

Сильвия посмотрела на него так, что он отвернулся, и ответила:

—      Пятый курс не желает учиться грамоте, Давид Маркович.

—      А какой желает?.. — вздохнула Нина Васильевна.

Сильвия, встав, выложила тетради из сумки на стол. Следовало бы уйти, вовсе не обязательно оставаться здесь, но уйти трудно, невозможно...

—      На пятом курсе сейчас больше литературоведов, чем лингвистов, — сказал Давид Маркович. — Не знаю, откуда такая традиция, но они убеждены, что они выше грамотности. По курсовым видно, да и по дипломным.

—      Не слишком ли... мм... большое значение мы придаем этой пресловутой грамотности? Можно писать глупо и плоско, не делая ни единой орфографической ошибки, — вымолвил сквозь зубы Астаров.

—      Они безграмотны от самомнения, — веско сказала Муся.

—      Господи боже мой... — пробормотал Давид Маркович.

— Нисколько не господи боже мой, а так оно и есть. Они на ногах не стоят от самомнения, вы поглядите на них. Нормальный человек при встрече снимает шапку машинально, не замечая даже, а наш студент впадает в тяжелое раздумье — снять или не снять...

—      И не снимает... — опять вздохнула Нина Васильевна.

Астаров все морщился. Сильвия сейчас была на его стороне: ведь и он следит за впечатлением, которое производит «его» кафедра на Гатеева. Как назло разговорились по-домашнему и… и хоть бы Нина Васильевна перестала, наконец, пудриться...

Муся между тем говорила:

—      У вас, Сильвия, никакого толку от этих диктантов не будет. Ваши пятикурсники уверены, что сверхчеловеку закон не писан — может свободно накарякать двадцать ошибок на одной странице... Мания величия!

—      Накарякать!.. — в ужасе прошептала Эльвира Петровна. — При чужом доценте...

—      Там у вас снобизм завелся, там эта Далматова тон задает. Носятся с Кафкой, потому что модно. Хоть давятся, да глотают...

—      А вы против Кафки? — осторожно осведомился Гатеев.

—      Я против малограмотности! — отрезала Муся.

—      Далматова ни при чем, — заступилась Сильвия. — Вполне грамотна. А Кафку, пожалуй, она одна и читает на этом курсе. Ну, еще два-три человека...

—      Шизофреники! — брякнула Муся. — Я, голубчики, за здравый смысл!.. А вы, кажется, со мной не согласны? — в упор обратилась она к Гатееву, поймав его улыбку.

—      Да ведь что понимать под здравым смыслом? — так же осторожно возразил он. — Термин этот не очень точный, и можно ли с ним подойти, скажем, к прозе Апдайка, или к пьесам Беккета, или хотя бы к фильмам Феллини...

Он оборвал вдруг, точно спохватившись, и было что-то неясное в наступившем молчании: он как бы зачеркнул Мусю, а заодно и других...

Потом все заторопились. Нина Васильевна, жалобно похлопав длинными, непросохшими от слез ресницами, немножко подмазала губы и ушла первой, Гатеева забрал с собой заведующий, Эльвира Петровна ускользнула вслед за ними.

Все, как всегда? Нет, подумала Сильвия, все сдвинулось с привычных мест, и странно, что нигде не отмечен этот час... Заглянув в свое расписание, она с удивлением обнаружила, что ей никуда не надо идти. Все путается сегодня, даже расписание... Хорошо бы остаться одной, но у Давида Марковича, видимо, тоже нет лекции — сидит, поигрывая портсигаром, хотя Муся, уходя, звала его куда-то к заочникам...

Вот и прошло благополучно. Только неудобно перекладывать тетради левой рукой, а правой заслоняться от Давида Марковича. Впрочем, он не смотрит сюда...

Сильвия придвинула красные чернила и развернула тетрадку поэта Роланда Баха.

Ошибка на ошибке. Но мешает ли это ему понимать Кафку? Вероятно, не мешает. Возможно, что и у Кафки были нелады с орфографией... Феллини, пьесы Беккета — Гатеев прекратил разговор о них, что ж тут говорить с безнадежными провинциалами, у которых нет ничего, кроме здравого смысла. Сильвия вспомнила пьесу, которую недавно видела по телевизору, и здравый смысл при этом сильно протестовал. Старик слушает свой магнитофонный дневник за много лет. Он алкоголик, ежеминутно прикладывается к бутылке и закусывает бананами. Почему стал пьяницей, неизвестно. Была когда-то возлюбленная, но пил он и до встречи с ней. Что ж еще? Да ровно ничего: пьет, любит бананы... Сильвия даже подосадовала, что артист Ярвет тратит свой чудесный талант на изображение противного, пустого старикашки. Неужели там было скрыто нечто, непонятное для нее и открытое Гатееву? Любопытно было бы спросить у него...