Два семестра - [12]

Общее удовольствие, смех.

—      А что смеяться? Мы еще со средней школы запущенные, нам теперь помогать поздно, нам теперь пусть хоть сам Щерба диктует...

—      С того света?

—      Ну, все равно... Виноградов, или кто там еще. Нам сейчас не до того, не до запятых, у нас практика, у нас дипломная, у нас...

—      Времени нет, времени нет!.. — зачастили все наперебой.

—      Странно, что вы выбрали себе науку, которую не любите, — сказала Сильвия Александровна. — Как же вы сами будете преподавать? Сколько тогда вопросов повиснет в воздухе? Посмотрите в свои тетради!..

—      Как-нибудь подтянемся, — пробасил Поспелов. — Словари там, разные пособия... — Он безнадежно махнул рукой. — Эх, все упования на реформу, тогда, черт-те, все одинаково с панталыку собьются...

Снова смех. Касимова нахмурилась, величавым мановением установила порядок.

—      В аудитории не принято упоминать черта и панталык, — сказала она Поспелову. — Кто еще хочет выступить?

—      А как же с контрольным диктантом перед экзаменами? — спросила Кострова. — Кто на двойку напишет, не допустят?

Как и следовало ожидать, шум поднялся страшный, и все напали на Кострову:

—      Что ты болтаешь!.. Такого сроду не бывало!.. Незаконно!.. Не имеют права!.. Мы и не пойдем на диктант!

Касимова, по-видимому, несколько растерялась. Подождав, пока утихли, сказала:

—      Меня удивляет эта буря в стакане орфографии. Я вынуждена отложить вопрос об освобождении вас от занятий и рассмотреть его заново в деканате. Товарищ Реканди покажет нам ваши последние работы, и мы...

—      Ой! Наши работы!.. — вдруг всполошились и тихонькие.

—      Да, покажет работы, и мы примем то или иное решение.

После этого Тамара Леонидовна вновь обрела величавость и заговорила о желательном моральном облике студента. Скоро всех укачало одинаково, и тихих, и буйных.

—      Я думаю, мы придем к соглашению, товарищ Реканди, — любезно сказала она в коридоре, после звонка. — Вы принесете мне их тетради, дорогая? Или отдайте Астарову, я с ним посоветуюсь...

«Моим унижением, дорогая, вы насытили свою кровожадность, — мысленно сказала ей Сильвия Александровна, — и теперь вы милостивы...»

Возле лестницы они расстались.

Следующий час был свободный. Чтобы не сразу вернуться на кафедру, Сильвия вышла через боковое крыльцо во двор, села на скамью. Под осенней березой самое подходящее место для такого настроения…

Как все обнажилось в этой аудитории. Им совсем не важно, хорошо ли, плохо ли она преподает, им надо разделаться с помехами и получить диплом. А ей? Ей скучны эти диктанты. Неправда, что она не умела объяснять, но правда, что занятия велись бессистемно. Пока она не напишет диссертацию, более интересной работы ей не дадут, нечего и надеяться. Об этом и надо помнить, не рассеивать по ветру дни, недели, годы... Касимова не умна, однако у нее и диссертация, и доцентура, ей не нужно ходить в шестую аудиторию и диктовать всякую чепуху отставшим студентам. Диктуют не доценты, а отставшие преподаватели.

Четверть двенадцатого... Солнце светит, береза шелестит, как ей и полагается. Не нужно больше думать о шестой аудитории. Просто посидеть в тишине, пока идет этот длинный час.

Шестая аудитория понемногу отступила, будто такой и не бывало. Но вместе с аудиторией исчезло и солнечное сентябрьское утро, и странный сероватый луч пролег через весь двор до улицы. Когда-то Сильвия видела его во сне, сны эти повторялись. Серый луч, деревья, среди них дом, похожий на тот, что виднеется сейчас напротив. Сердце и во сне замирало так же, как сейчас, но было еще темнее вокруг, и во всем — в серых деревьях, в белеющих цветах, в траве — таилась безнадежность. Надо было войти в дом, узнать, кто там живет, не он ли... Но все уже было известно: я не найду его, я его никогда не найду. И вслед за тем наступало пробуждение со сладкой, тягучей болью в сердце...

Сильвия вздрогнула, точно проснувшись и сейчас. Никакого серого луча, вздор и бред. Студенческие тетради чуть не вывалились из сумки, она быстро привела их в порядок, бегом вернулась в коридор, поднялась по лестнице к дверям кафедры, сильно дернула ручку двери, решив разом вырваться из вздора, из путаницы…

Но это не помогло. Еще не видя лица человека, сидящего рядом с Астаровым, она вдруг в страхе ощутила, что дверь открыта в мертвый мир, что входить туда нельзя. Человек, повернувший к ней худое, сжатое с висков лицо, был, конечно, тот же самый Алексей Павлович Гатеев. Он тот же, но ее, той Сильвии, здесь нет, девушка в пестром платье исчезла навсегда. И он понимает это, иначе он не смотрел бы на нее таким скучающим, чуть презрительным взглядом...

—      Познакомьтесь, Алексей Павлович, — равнодушно произнес Астаров. — Сильвия Александровна...

Сильвия молча протянула руку — и вдруг в скучающих глазах приезжего появилось удивление. Он крепко пожал ей руку и проговорил:

—      Мы с Сильвией... Александровной давно знакомы.

Эльвира Петровна тотчас же затормозила — дробный стук машинки оборвался. Потом она клялась, что Гатеев очень тихо сказал: «Неужели это ты, Сильвия! Как я рад!» Однако сама Сильвия ничего не слышала, и, во всяком случае, он не мог сказать ей «ты»...