Два писателя, или Ключи от чердака - [7]

Я когда–то сама попала в девятку. Мучаясь с Зойкой над таблицей умножения, вдруг увидела, что на девять можно умножить на пальцах. Я даже подпрыгнула, когда это увидела! Я просто гений! Мне хотелось просветить весь мир. Еще радуясь, я вдруг осознала, что метод должен быть давно известен — за тыщи–то лет существования математики! Он почему–то не встретился мне в детстве… Через полгода он мне встретился — в Зойкиной «Развивающей тетради».

Я подошла в школе к Чмутову, чтоб объяснить про кольцо вычетов. Он отмахнулся, мол, числа — пройденный этап, но девятка, конечно, девятка — да, девятка — мистический символ.

— Игорь, хочешь, покажу свое открытие?

— Как не хотеть, ласточка.

Мы стояли с ним у окна. Я растопырила пальцы на подоконнике, на ногтях лак с мерцающими блестками, дорогой маникюр из дорогого салона, все еще аккуратный, не облупившийся со дня рождения. Вдруг застеснялась:

— Лак яркий, мешает.

— Да я к ногтям равнодушен, Иринушка. Валяй, показывай, не стесняйся.

— Лучше давай на твоих. Загибай любой палец. Номер пальца — число, на которое ты хочешь умножить.

Но он не хотел умножить, он боялся… Он боялся. И этот тоже?.. Через день я улетела в Москву.

13

Я разыскала в Москве дочку друга, который шагнул с балкона. Когда–то мы жили в общежитии, мне было двадцать три, Жене — четыре, она каталась на трехколесном велосипеде по коридорам МГУ и казалась мне большой избалованной девочкой. Мы с Леней водили ее в зоопарк, была весна, цвели яблони, Леня снимал нас на кинокамеру. Мила, Женина мама, смеялась: «Будем смотреть кино и вспоминать, что у Горинских не было детей и они брали напрокат нашу Женечку».

Теперь Женя мыкалась в Москве без прописки и собиралась к маме в Израиль на п. м.ж. Мне было жаль, что она уезжает. Мы договорились по телефону встретиться в Пушкинском на выставке. Я решила сперва занять очередь, подошла к темноволосой девушке в белой шапочке: «Вы — последняя?» Она обернулась — мы узнали друг друга в тот же миг. Не знаю, что увидела перед собой Женя, я увидела ту же девочку, те же мягкие карие глаза, точеный профиль, те же смуглые щеки. Когда–то в детстве она преобразилась, давным–давно, когда сменились молочные зубки и верхние два выросли крупными, как у зайца. То ли эти зубки теперь выровнялись, то ли Женя сама вдруг выросла вокруг них, но она выглядела совсем как раньше, когда мне, а не ей было двадцать три.

Тогда я относилась к ней прохладно, берегла чувства, еще не зная, что любовь к детям разрастается, как сорняк. Подшучивала над всеобщей любимицей и умницей, уверяя, что люблю не детей, а взрослых, и не делала ребенку никаких скидок. Сейчас я испытывала к ней такую нежность, что боялась ее показать. Я помнила, как рядом с Милой появился Гоша, как начал круглиться Милкин живот, я даже видела запись в журнале врача: «Женщина выписана рожать в Николаев». Я приходила смотреть, как пеленают ребенка, Гоша складывал многогранники из бумаги, октаэдры, додекаэдры, развешивал их под потолком… Мне не хватало отца за спиной у Жени, не хватало его бумажных многогранников. Она казалась мне маленьким зверьком, которого страшно спугнуть, а он легко идет в руки. Ей приходилось долго ехать после работы, далеко возвращаться в общежитие, но она охотно встречалась со мной, заранее на все соглашаясь.

— Женя, что тебе заказать?

— Так ведь я — вегетарианка.

— А рыбу?

— Нет–нет, только овощи.

Мне даже накормить ее не удавалось!

— А ты помнишь, как я на тебя ворчала?

— За что это вы на меня ворчали? — улыбнулась. Раньше она звала меня на «ты».

— А как же! Твоя мама нравилась Лене, он ей даже стихи посвящал! Мне хотелось ее позлить, а ты была ее слабым местом.

Два адресата Лениной лирики, Фаина и Мила, родились в один день, в один год, без нас они бы не встретились, а сейчас Фаинкин сын Мишик по субботам ездит к Милочке в Тель — Авив.

— Мне мама часто звонит, разговаривает подолгу, а соседки не понимают. Лучше бы, говорят, она эти деньги тебе прислала. — Женя подняла глаза, блеснув догадкой. — Вы, наверное, еще дольше можете разговаривать?

— Конечно, могу, был бы собеседник, — я вдруг вспоминаю Чмутова и краснею. — Ну, давай, выпьем за твою маму.

Я нарушаю режим, пью вино, итальянское, солнечное. В груди разливается тепло.

14

Мы встречались с Милой в Израиле, гуляли в Кейсарии, сидели в кафе среди пальм и развалин. Морской ветерок сдувал с капуччино взбитые сливки, Мила прищуривала глаз точно так же, как героиня Лениных стихов.

— Женя приехала с нами — как гость, а мы на п. м.ж. Я не верила, что она не останется. Но она вернулась в Москву, у нее там мальчик.

Вся семья уехала в Израиль: родители, Мила и младшая дочь. Вот уж кто походил на Гошу, так это младшая дочь, озорная девочка Дина. Она осталась без него в полтора года, а откалывала такие штучки, на которые только он был способен. В наш последний день в Тель — Авиве мы простились с Диной у квартиры, спустились в лифте на три этажа, двери разъехались — перед нами стояла босая Дина. Запыхавшаяся, улыбающаяся… Как привет от Гошки.

15

Я отогрелась в кафе, чуть захмелела, вставать не хочется, и у Жени порозовели щеки. Официант зажигает свечи, становится легко и покойно, я говорю, почти не думая.