Два Парижа - [127]

Возможно, что это правда. Возможно и то, что Билль всё это, придумал из хвастовства, чтобы придать себе весу. Это было бы в его стиле. Психиатры признают его нормальным. Присяжные, надо думать, признают его виновным. Вряд ли стоит о нем жалеть. Но вот Надину Левеск жалеешь невольно, читая эту мрачную и кровавую историю, и хочется пожелать ей выйти из постигшего ее испытания с не слишком жестоко раненым сердцем и найти человека, более достойного ее любви…

«Новое русское слово» (Нью-Йорк), 8 июля 1959, № 16911, с. 2

Кто убийца?

Буржуазная и респектабельная протестантская Женева, дышащая комфортом и благополучием, искоса и свысока поглядывающая на соседнюю Францию, не имеющую ее чопорных добродетелей, что-то слишком часто становится за последнее время ареной кровавых и загадочных драм. Положим, когда Борис Борицкий убил в Женеве своего зятя Жана Галлана, что было иностранное преступление, ввезенное в мирную Швейцарию из Франции. Но дело знаменитого адвоката Жакку, находящегося сейчас под следствием за убийство старика Шарля Цумбаха, отца своего соперника в сомнительной любовной авантюре, было уже скандалом чисто женевским, и притом, – в самом привилегированном и почтенном классе местных граждан. Потом совсем недавно разыгралась история с Жозеттой Бауэр, принявшей участие в убийстве собственного отца, миллионера, крупного промышленника…

А теперь к тому прибавляется еще новая, жуткая и непонятная драма. Как зовут виновного, мы еще не знаем. Но жертву звали Николя д’Эспин, и было ей неполных два года отроду. Мальчик был убит у себя в постели, страшным ударом какого-то тяжелого орудия по затылку – причем орудие это было обернуто во что-то мягкое, чтобы не оставить наружных следов.

Дело происходило вечером, на вилле Гран Саконнэ, принадлежащей дедушке бедного Николя, профессору Раймонду Саразену, который и обнаружил первым случившееся, поднявшись в полночь в комнату ребенка на втором этаже, чтобы поглядеть, как он спит. Это был час, когда ушли гости, которых до того хозяева занимали внизу на первом этаже. Но эти гости, торговец картинами Жеральд Краммер и его жена, не могли совершить преступление, ибо ни на минуту не оставляли салона.

Кто же? В первую очередь, отец малыша, Пьер д’Эспин. Он дважды выходил из салона, в половине десятого и в половине одиннадцатого. В первый раз он специально пошел посмотреть, всё ли в порядке с ребенком; во второй он сначала спустился в погреб и отыскал там картину, которую хотел показать Краммеру; затем после совета этого последнего не оставлять ее в погребе, он поднялся опять во второй этаж, поставил там картину в своей комнате, снова зашел бросить взгляд на Николя, который в это время, по его рассказу, спал безмятежным сном, и вернулся в салон.

Итак, у Пьера д’Эспина была полная возможность убить сына. Но во имя каких соображений? Этот молодой человек тридцати одного года, управляющий делами одной коммерческой компании, по всем отзывам искренне любил сына. На фотографиях у д’Эспина симпатичное, почти мальчишеское лицо, которому придают серьезность лишь большие роговые очки. Он – сын известного пастора, председателя Совета Протестантских Церквей Швейцарии, несколько лет провел в Америке, отбывая стаж в одном из больших банков.

Мотивы? Любители сплетен выдумали их много, и сам д’Эспин и следователь, в руках которого находится дело, Вильям Дюнан, получили десятки анонимных писем. Но все эти обвинения и объяснения при ближайшем рассмотрении оказываются вздором. Некоторые утверждают, будто Николя был идиотом или дефективным. Но семья и прислуга единодушны в том, что это был вполне нормальный, здоровый и веселый ребенок – и именно таким он выглядит на опубликованных в печати фотографиях, где у него очаровательное детское личико. Другие указывали, что жизнь младенца была застрахована. По справке оказалось, что это неправда. О какой-либо вражде между Пьером и его женой Катриной, дочерью профессора Саразена, выдающегося радиолога, тоже пока ничего не слышно.

Между тем, в этом трагический вечер 3-го октября, в доме, наружные двери которого были заперты, не было никого, кроме семьи, двух гостей, всё время остававшихся в салоне, – и слуг.

Естественно, что подозрение в первую очередь направилось на этих последних. Их трое: две женщины и мужчина – двадцатилетняя нянька Жознана, толстая пожилая кухарка Елена и лакей – итальянец Марио Брено. Все они спят на третьем этаже. Жознана легла очень рано, Елена поднялась к себе в 10 часов, Марио в 11. Никто из них затем не спускался: скрипучая деревянная лесенка, ведущая на их этаж, известила бы об этом остальных. Показания всех троих во всем совпадают.

Тем не менее, полиция предпочла арестовать и подвергнуть строгому допросу лакея. Даже слишком строгому: он теперь жалуется, что его жестоко били и показывает многочисленные синяки. Но он твердо отстаивал свою полную невиновность, и ничто не подтверждало обратного. Предшествующая его биография более или менее безупречна, мотивов для убийства у него не было никаких.

Через несколько дней пришлось его выпустить, тем более, что итальянская колония в Женеве приняла его дело очень близко к сердцу. Его отец, бедный крестьянин из окрестностей Бергамо, узнав о происшедшем бросил всё, приехал в Женеву и пригласил для сына итальянского адвоката.