Душой наизнанку - [17]

В землю выплаканный навзрыд

Сон и сын небес.

В землю выплакан — лёг на ней,

От ступней бугроват:

Я сегодня блуждал вдоль дней —

То вперед, то назад.

Утомившись, присел на миг,

Как на сваленный дуб.

Слышишь, шёпотом снег дымит?

То века идут.

Friends will be friends

Сердце рёбра сдавили — столь сильно оно разрослось,

Мандариновым соком кровь потекла по жилам;

Мне свежо оттого, что по-прежнему нежно-живы

Те, с которыми встарь породниться душой довелось.

Ante

Bellaночью свит, ты явил мне свет, сальвадор;[3]

Или даже не свет: я не в силах спасаться светом.

Сквозь небесное сито солила наш разговор

Прошлогодняя осень, какая на всё — ответом.

Раззвонилась высшая просинь — по ком, по ком? —

Просыпаясь мукой

через частые звёзды-поры.

…Ночь снежила снаружи, а я зимовал под замком.

Ты курил — и кудряво по камере цвёл покой,

Без которого звери, наверное, роют норы.

Звери роют, а я не горю — подниматься с нар,

Мне бы — в небо глядеть, коль окно до поры прорыто.

Сквозь него ты влетел, сальвадор — соловьиный дар,

Лёг со мною серебряным телом ночной сюиты.

Нам на пару синелось дыханием звёзд впотьмах;

Ночь была в потолке — васильковым оконным

                    квадратом.

Мы лежали на нарах — ровно, рядком, брат с братом.

…Верно, пах я тюрьмой — как царевны в своих

                     теремах.

Мы чему-то с тобой хохотали — совсем как люди.

Ты курил,

и нутро домовины полнил

дымок.

В нём я радостно знал: тут наутро меня не будет,

И, упрям, как пророк, твёрдо ждал —

                 ступить за порог.

Ждут с подобной отвагой, что кровь превращает

                    в студень,

Только звери — освобождения из берлог.

Прошлогодняя осень твои просолила сказки,

Был ты — тень соловьиной трели, отцветшей давно.

Я на небо глядел — в васильковость мою —

                    без опаски;

Снегом сытно-сиятельным сыпало в нас окно…

А к утру появились Они,

скрежетнув засовом,

Затопив аритмией топота коридор.

И меня увели, как других уводили. Словом,

Ты, невидим, остался один, господин сальвадор.

Растворился в дыму отгремевший по мне приговор.

Ты явил мне свободу; с нею иду на костёр.

«От ударов судьбы раскраснелась щека…»

От ударов судьбы раскраснелась щека;

Не поддамся — не отверну!

…Ты хотела бы жизнь приручить, как щенка,

Я же — выиграть, как войну.

На кону — чистоумье? Коль я — на коне,

Кланом рухнет невзгод колоннада.

…Ты мечтаешь о тихом и ласковом дне,

Мне же дна — никакого не надо!

Царским именем мама меня назвала,

Каждый звук его — песней налит.

Ты чураешься зол, мне — любая зола

Пламя спящее напоминает,

Что однажды цвело — и распустится впредь,

Только — гуще, подруга, гуще!

Зол бежать — только преть да не петь в полный

                     рост.

Опираясь на трость, я стою; выбор прост:

Треснет мост — рухнет грешно-грошовая треть

Между греющим и грядущим.

Краткая хронология французской поэзии

Вийон! Вы, висельник весёлый,

всевластно взъели явь властей.

Остряк Рабле, безрубло-голый,

пообнищали-с до костей

Перед лицом планеты всей.

Считая тело — лучшей школой,

Театром храм назвали сей.

Творцы! Поэты — всяким фибром!..

Столетья шли, прощаясь хмуро.

Взрастает новая фигура

На фебосклоне стихогиблом.

Верлен лавирует верлибром

В волнах вербального велюра.

Рембо ребячески мембрану

морали рвёт, мордуя мир.

Аполлинер, не ставя точек,

Шелка французских оболочек

Грызёт до ран, до вечных дыр.

Северностоличное

Петербург причастился мной, пренебрёг другими;

Утонул в его гаме я: небо пошло кругами.

Ты, столица с лицом врагини, с нутром берегини,

Вкруг меня развернулась причудливым оригами

И, прищурившись, пахнешь годами, какие погибли,

Каждой нотой в моём отцветающем детском гимне:

Пахнешь манной пургою и мамиными пирогами.

Пахнешь кашей детсадовской, пахнешь кошкой

                    дворовой —

Столь же дымчатой, сколь и твои-то, столицыны, очи.

Дышишь в уши мне хором оравы задорно-здоровой,

Как веслом, ностальгиею — мысли, как волны,

                     ворочая,

Ведь вторая семья называлась нашей оравой!

…Мы, ребята, рассеянны, чёртовы семена:

По Руси ребятня, как простуда, разнесена.

Я и сам-то теперь — в белокаменной, в златоглавой.

Приезжаю — как рану, прошлое вскрыть захотев:

Звёзды (те, что на пиках Кремлёвских) —

               сменить на треф,

На хохочущий крест якорей-то — реки да моря…

Приезжаю, верный привычке: отбывшее отымев,

Мы назад повернуть хоть однажды у времени

                    молим.

Только страшно, Петрополь, страшно дышать тобой!..

Ты, конечно, не дым. Ты, приятель, потяжелее…

Я приехал, пожаловал гостем — теперь жалею:

Мне гостить у тебя — это, знаешь, тупая боль.

Как гостить, если ты, Петербург, — мне гранитные

                       кости?

Если ты — мои жилы, служившие, точно часы,

Так исправно, что — стыдно и тошно?.. О судьи,

                      бросьте:

Питер — стан мой и стон мой. Я его… я его сын.

Вновь подстреленный — маюсь, да с миной побитой

                      псины:

Ловит ранушка ртом губастым родимый воздух…

Зажимаю ладонью — но сволочь глубже трясины,

Знай гудит, выпуская наружу остатки силы,

Дарит городу их. А над ним — небо синее,

в звёздах…

Неба взор, как у бабушки ласковой, тёмно-ясен:

Им глядят только сны да портреты пятидесятых…

Отрываюсь от Родины — мыслями, мастью, с мясом —