Душой наизнанку - [15]

Буквы, призванные встать — стройно, рядышком.

Лев линяет — вот причина. Ливень плачет. Ты на гать

Поглядела б. Различила, как кричит асфальта гладь

Там, под нею: «Выздоравливай, бабушка!..»

Как под маской: «Выздоравливай, бабушка!..»

Ради звёзд, выздоравливай, бабушка.

Маска листьев — палых, алых — карнавала атрибут.

Чай, Венеция пирует отчаяньем:

На высоких пьедесталах — львы нутро моё скребут,

С каждой крыши листопадят рычанием…

Львы ленивые, злобивые, отравленной

Лавой ливня отлиняли — властно, лиственно…

По Венеции, по русской, неправильной

Расплывается червонная истина.

«Выздоравливай! — кругом. — Выздоравливай!..» —

воет каждый лев

рыком истовым.

Но не лев — тот, кто прав.

Кто, злой нрав поправ

И разбрызгавши сполна ливень палевый,

Воет, небо скребя.

О тебе. Для тебя.

Воет голосом моим: «Выздоравливай!..»

Очервонилось просветом небо низкое.

Нынче, Осень, ты прозрела атеисткою.

«Я в последние дни — чересчур о своих проблемах…»

Я в последние дни — чересчур о своих проблемах.

В раж вхожу, похвалясь в выраженьях мосластых,

                 бессмысленных,

Точно нищая армия — количеством военнопленных,

Как блатной институтик — числом неповинно

                   отчисленных.

Я в последние дни — зажалелась до кожной ржавчины,

Жалом жалости к пошлой себе выжгла помыслы

                      добрые.

Так что времени жить да писать теперь недостаточно,

Так что нынче нытьё лишь одно ко двору да вовремя.

А ведь хочется снова слова воздвигать, как крепости,

Чтобы пахли стихи изголовною музыкой космоса!..

Наземь рухнуть, сорвавшись с креста повседневной

                    нелепости,

И воскреснуть, раскрывшись глазами доброго

                     помысла.

Кому — низменности?

Я не люблю, чтоб была превышена мера:

Легче просыпаться ситом, чем выспаться сытым,

Ибо кому-то моя разгульная эра —

Точно выходит боком дефис дефицитом.

Пир у меня? Пояс чей-то стянулся туже.

Бьюсь об заклад: коль нашарить случится клад,

Фатум кого-то в отместку посадит в лужу,

Ложью заманит на ложе прокрустово, гад.

Думает Фатум: «Всех осчастливить не сдюжу;

А раскрошусь по грошу — кто же станет богат?»

Негодованье оскалится бездной вопросов:

Всякому по копейке? Вскипает общество!

Мало! Народу неймётся, а только ропщется:

Каждый второй — суфлёр, каждый третий — философ.

Фатум, не мучься; отметил ещё Ломоносов:

Здесь появилось — значит, вон там закончится.

Фат, Ломоносов-то — был посол полномочный:

Старого века, старой северной вотчины.

Был он посол; мы же слабого, друг, посола:

Даже злословить не каждый умеет соло.

Только из общей бочки — нестройным хором —

Бога покличем Чёртом, дарителя — вором

В пику безмерно-мирным переговорам.

Мера должна быть и морю, и миру, и мареву,

Нищенству нищего, барству борзого барина.

Чтоб не солить ни единому слою социума:

Мера — на систолы сердца, на сладость солнца.

Всем по копеечке — просто чтобы не ссориться!

Чтобы всяк на гроше принцессил, как на горошине!

Всем чтобы поровну — порванной в порции жизни!

…

Слушаете до сих пор? Дело в моей харизме,

Как сообщает каждый третий опрошенный.

Что-то я нынче занозлив, и слог мой низмен,

Что-то я в слишком глубоком, пардон, коммунизме —

Всем насулил-то по крошке всего хорошего!

Так не пойдёт, господа. Начинаю сызнова.

По существу, мне порядок сегодняшний нравится:

Был бы я — Фатум, оставил всё так же бы, в принципе:

Умный родился? К чёрту! Дурак — отравится.

Стерва-судьбина? К чёрту! Зато — красавица!

Всё окупается; главное — не торопиться.

Знаете, я вот всюду ищу положительное:

Даже на злых языках — чтоб они отсохли!

Четверть интервьюированных долгожителей —

Это приверженцы славной моей философии.

Стоит её рассмотреть на конкретном примере:

Измождён в универе, издождён до последней нитки,

Я, поглядите, лишь укрепился в вере:

Кто-то в этот же миг, для меня — бледноватый

                    да жидкий,

Присягает на верность румяной разгульной эре.

Представляю — и пытка утратила прелесть пытки.

Театр Яда

Я видел тебя — едва ль далеко:

В паре песен от Тёплого Стана

Висел ты в выси, разодетый в трико,

Мерцаньем пыля неустанно.

Луна была круглая, как молоко

В подзорной трубе стакана.

Ты реял под нею, король-акробат,

На нити, на ноте, коль нота — канат.

Звездистым отдавшись водам,

Качаем текущим годом —

Над спящим земным народом.

Луна была прорубь: сулила возврат

Туда, откуда ты родом.

Пробоину выжег в полу ты своём —

Дыру в потолке надземном.

Плеснул любопытством в круглый проём,

Как будто белёсым зельем.

И нынче, бродя по безлюдному дну,

Я снизу глядел, император, —

На млечное небо твоё в луну,

Как будто в иллюминатор.

Оно, не вмещаясь в глазок целиком,

Живой полыхая белью,

На спящую землю лилось молоком,

Лилейною акварелью.

И ты, обхвативши те струи тайком,

На них колокольным сновал языком.

Сквозь прорубь сочился твой ласковый дом,

Влекомый земной постелью.

…Сквозь прорубь ты сверху со светом проник

Под звёздность чёрной коросты.

Оттуда, где вечность первична, как миг, —

Туда, где привычны погосты.

Проник и завис на молочных струях лучей;

Там был королем ты.

Здесь, словно ночь, — ничей.

…

Темнел надо мной ледяной потолок

И грань меж мирами моргала.

Был нижний из них — мой подлунный острог,

Был верхний — твоя Вальгалла.