Душегуб - [2]
Грузовик яростно взревел на повороте, нас сильно подбросило — я поспешил схватиться за боковую доску, как утопающий. Но старик и не заметил толчка. Мне почудилось, что он живет вне времени, что окружающее для него не существует. Его взгляд давно приобрел внутреннюю глубину, похожую на пустоту. Все, что я слышал, он рассказывал для себя, чтобы убедить себя в том, что жив, что все еще может говорить, что время не отняло у него воспоминания. Его не интересовали ни прекрасная горная природа, ни серпентины дороги, ни могучие стволы сосен. Он шагал по серпентинам своей собственной жизни. Гул мотора не мог его отвлечь, заглушить голоса тех, кто жил в нем. У него были высоко поднятые брови, характерные для наивных, добрых и открытых людей. Как я не заметил этой подробности в самом начале. Как?..
Убираю свечку, кладу в сундук рядом со свадебными свечами и думаю. Придет тот день, когда я постучу в ее двери, ведущие в ту, другую жизнь. И тогда скажу ей, что ожерелье фальшивое. А сейчас пусть уходит с радостью, что оставила дочери это желтенькое тепло. Пусть думает! Хорошая была у меня жена, душистая, как осенняя айва. Душа у нее — ясная, как искорка. А Ружа плачет. Поплачь, говорю, Ружа, чтобы тебе полегчало, потому что слезы как камушки. Если ты их не выплачешь вовремя, всю жизнь будут давить душу, измотают болью. И я пробую плакать, но все пересохло во мне, нету родничка — есть рана, а в ране осталась только соль от слез. Болит. Это похоже на солончаки у моря. Вода ушла, соль осталась. И говорю себе: Горан, только работа вылечит твою боль. Берись за молот и иди в карьер. Сжимай зубы и вкалывай до упаду. Хорошо, что у тебя есть здоровье и кроткая дочь. Есть люди, у которых и этого нет. Тебе еще могут в чем-то позавидовать. Дробишь камень, силы твои идут в стены домов, придет время, и в каком-нибудь из них будет жить твоя дочь, обзаведясь семьей. Тогда и ты почувствуешь себя среди своих. Фальшивым ожерельем станут играть ее дети, а она расскажет им о своей матери, о тонком запахе поздней айвы. Доживи, Горан, до того времени. И я поднимаю молот, размахиваюсь, ударяю еще и еще, пока не образуется белая трещина в синем камне. Когда паутиной побегут трещины, сяду отдохнуть, попробовать вкус хлеба, послушать голос Ружи. Дочка, говорю, смотри, как добывают хлеб, знай его цену. Я забыл сказать, что каменный карьер принадлежал куму. И хорошо он мне платил, не стоит кривить душой. Да и был он не гордым. Если я его приглашал посидеть, он не избегал моей лозницы. Обменяемся длинношеими бутылочками и разговариваем. Точнее, говорил он, я был молчаливым, замкнутым. А он загорелся покупкой корабля. И купил его. Брат его стал капитаном. В торговлю его потянуло, но что-то у них не шло. Старым корытом оказался корабль, расхлябанным. Много денег он съел. Снимали фильм, потребовалась старая посудина, и он как раз сгодился. В фильме хотели показать, как топят русский черноморский флот, и потому купили его. Корабль назывался «Черноморец». При потоплении он так перевернулся, что надпись можно было прочитать. Когда фильм шел в городе, все село ходило, чтобы посмотреть на корабль кума. После полиция арестовала бывшего капитана, который всем говорил: вот наш корабль! Его выпустили, и вскоре он поступил на службу в тайную полицию. С тех пор как Ружа ушла в горы, он не переставал меня навещать. Нес службу! Выспрашивал меня о Руже, но что я мог ему сказать? Сколько камни в карьере знали, столько и я. Работал за троих и словно не по камням бил, а по своим мыслям, по своей душе. Иногда я бросал молот и шагал через виноградники, через кустарники и все ждал, что встречу зеленые глаза дочери. Ловил себя на том, что зову ее. Это чаще всего случалось в темном ущелье под каменной вершиной горы. И странно, я не узнавал своего голоса, он был каким-то пугливым и смятым, как обветшалая одежа, которая долгое время тащилась за своим хозяином, а он не замечал, что она тащится. После такого открытия я вдруг заметил, что делаюсь еще более замкнутым, руки мои будто огромные молоты, а мысли вертятся вокруг динамита и фитиля. Не лучше ли разлететься с треском наподобие камня, превратиться в облако пыли? Случалось, я заворачивался в бурку, ложился на нагретые камни и целыми ночами не смыкал глаз; хорошо, если бы ко мне пришли нежданные гости и среди них я увидел бы Ружу. А ночи бесконечные, вроде летние, но более длинных ночей я еще не переживал. Лежу и слышу, ночь борется с шумами, как побеждает их и все стихает вокруг, и лишь перед восходом солнца слышится, как лопаются от холода камни. Не знаю, думал ли ты над тем, что каждая живность и камень имеют душу. Чтобы в душе вспыхнули паутинки трещин, возьми в руки молот — и все. Ударь по ней, но только посильнее ударь, не выдержит, рассыплется. Говорю себе, Горан, твоя душа еще держится, но до каких пор? Есть ли тот, кто сказал бы тебе «папа», кто встретил бы тебя и проводил, кто бы обстирал тебя. А дочь? Она есть у тебя, и ее нет. Она как фальшивое ожерелье, и ты знаешь, что оно фальшивое, но не можешь выбросить. Думаешь, а вдруг тебя ювелиры обманули, чтобы взять его за бесценок. Попробуй разберись. Мир так запутан. Но мир меня не очень-то интересует. Пусть все вертится, пусть люди бегают друг за другом и убивают друг друга. Только бы от моей дочки были подальше. Запуталась она, совсем запуталась. На петров день я чуть с ума не сошел. Кум вбегает в корчму «Кривой хан» и кричит: угощаю, всем по кружке пива, угощаю… Наши, говорит, разбили тех, в лесу и в горах, уничтожили, размолотили, как фасолевые стручки. И мою Ружу, спрашиваю, кум?.. Твоя дочь, Горан, говорит, спаслась, убежала. А если бы поймали, будь спокоен, ничего бы ей не сделали, ведь мы же свои люди… Пей, говорит, за доброе дело… И я пью, но не идет пиво, что-то сдавило мне горло, как во время смерти моей жены. Кум, говорю, а ты уверен? Больше чем уверен, говорит, наш Иван был там и все мне рассказал. Он вернулся ночью, с ног валился от беготни по горам. Они напали на них неожиданно, когда те спали, но все-таки многим удалось спастись… Говорю себе, Горан, держись, радуйся, раз твоя спаслась, будет кому зажечь свечку, когда ты соберешься надолго переселиться к своей жене. Пью, смотрю, как молодежь танцует хоро около корчмы, а перед моими глазами прыгают вершины гор, качаются туда-сюда. Что-то происходит со мной. Говорю себе, Горан, ты что, пьян? Но не столько, чтобы заплясали вершины. А кум говорит: когда я уходил, наказал Ивану, если увидит Ружу, пусть бережет ее, война не дело для учительниц. В глазах кума что-то дрожит, но говорит он вполне серьезно. Говорю ему, кум, ты как будто глумишься над моей болью? Как можно, Горан, говорит, как ты можешь такое подумать? Если бы моя Марийка была на ее месте, ты что бы сделал? Не берег бы ее? Берег бы, говорю, берег!.. Тогда прости меня, говорю кум, за недоверие… Ничего, говорит, Горан, понимаю тебя… Отец ведь ты, тревога твоя законна.
