Душа и слава Порт-Артура - [98]

Оборудовав на Длинной горе наблюдательный пункт, японцы начали всерьез тревожить эскадру. Сначала, спасаясь от обстрела, корабли пытались маневрировать по гавани, но вскоре были вынуждены отойти в восточный бассейн, а частью подойти ближе к берегу и укрыться от наблюдения.

Впервые серьезно встал вопрос с продовольствием. Роман Исидорович вспомнил вчерашний доклад Горбатовского о том, что в связи с ухудшением питания появилась цинга, которая вырывала из рядов защитников все новые жертвы. Тяготы окопной жизни давали о себе знать. И несмотря на это, Кондратенко пришлось представить Стесселю проект приказа о сокращении пайка фронтовикам до трети фунта конины в день. Другого выхода не было. Продовольствия становилось все меньше.

Роман Исидорович всегда благоговел перед величавой торжественностью праздничной службы, но сейчас чувство светлого праздника, неизменно владевшее им в церкви, перебивалось этими важными заботами. В последнее время он стал замечать, что дурные предчувствия редко его обманывали.

Так случилось и на этот раз. Утром 16 сентября он читал депешу Куропаткина об исходе Ляоянского сражения. Главнокомандующий продолжал уверять в скором и энергичном наступлении Маньчжурской армии, но Кондратенко понял: помощи ждать больше неоткуда. Впервые перед ним со всей остротой встал вопрос о судьбе Порт-Артура. Мысли о сдаче крепости он не допускал, но факты, убийственные факты, говорили о другом. Как опытный военный, он понимал, что в одиночку Артур долго не продержится и когда-никогда наступит момент гибели. Надо было искать выход, посмотреть по-новому на роль и место крепости не только в обшей системе боевых действий, но и войны вообще. Проблема захватила генерала полностью, напряженные дни сменялись бессонными ночами, в голове стоял один вопрос: что делать?

17 сентября японцы начали обстреливать крепость из 11-дюймовых гаубиц. Эффект от разрыва двадцатипудовых снарядов был ужасен. Они свободно пробивали стены казематов, своды фортов, на открытой местности оставляли огромные воронки. Восемь снарядов попало во 2-й форт: ему были нанесены серьезные повреждения. Кондратенко, прибывший туда сразу после бомбардировки, еще больше помрачнел, хотя ожидал таких налетов со дня на день. Несколько улучшилось его настроение после бесед с собравшимися у свежих воронок солдатами. К удивлению генерала, новое мощное оружие противника не произвело особого впечатления на солдат и не поколебало их уверенности в своих силах, а тем более стойкости. Все они посчитали эти снаряды за 12-дюймовые с броненосцев. Не раз попадавшие под их огонь солдаты только удивлялись, как это японцу удалось дострелить до них. Не испугались они и после того, как выслушали объяснения генерала, который рассказал им подробно о новых гаубицах.

— Вы, ваше превосходительство, не сумлевайтесь, — убеждали они Кондратенко. — Оно, конешно, хорошего мало в таком гостинце, но нас этим не возьмешь. Раз русский мужик принялся воевать всерьез, его только могила остановит. А вы, отец родной, ведите нас смело, не подведем…

Бомбардировка окончательно выкристаллизовала ответ на долго мучивший его вопрос. На следующий день Роман Исидорович представил Стесселю письмо, в котором писал:

«Ваше превосходительство, милостивый государь Анатолий Михайлович! В настоящее время, пока Порт-Артур держится, наши неудачи на других театрах войны нельзя еще считать особенно унизительными, но если к неудачам присоединится потеря Порт-Артура и находящегося здесь флота, то, в сущности, кампания безвозвратно проиграна и наш военный неуспех принимает унизительный для нашего государственного достоинства размер. Рассчитывать на своевременную выручку Порт-Артура нашей армией или флотом едва ли возможно.

Единственным почетным выходом является заключение теперь, до падения Порт-Артура, мирных условий, которые, несомненно, можно до падения Порт-Артура установить не унизительными для народного самолюбия.

Очень вероятно, что государю доносят о событиях, освещая их несколько вразрез с действительностью. Истинное, правдивое, верноподданническое донесение, может быть, устранит большую беду от нашей Родины.

Посему, как высший представитель здесь государственной власти и лицо, облеченное царским доверием, не признаете ли вы возможным шифрованной телеграммой на высочайшее имя донести об истинном положении дел здесь, на Дальнем Востоке.

Настоящее письмо мое написано только ввиду постоянного сердечного отношения вашего ко мне и моей глубокой уверенности в необходимости такого шага для блага России.

С чувством самого глубокого уважения и искренней преданности остаюсь вашего превосходительства покорный слуга.

Р. Кондратенко».

Обращаясь к Стесселю с подобным письмом, Роман Исидорович не мог предполагать, что уже через несколько месяцев современники оценят этот шаг как проявление большого гражданского мужества и государственного ума. Проанализировав события, Кондратенко, по сути дела, предсказал их дальнейшее развитие и оказался прав.

Стессель же, получив письмо Кондратенко, всего этого не понял. Для него письмо было бомбой замедленного действия, которую надо было постоянно носить в кармане. Последовать совету Кондратенко — означало поставить под удар свою карьеру, благополучие, ибо прямое обращение — это несогласие не только с Куропаткиным и Алексеевым, но и с самим самодержцем. Об этом Стессель даже боялся подумать. Поэтому он посоветовал Роману Исидоровичу выкинуть подобные мысли из головы.