Дурная примета - [20]

— Идея нельзя сказать чтобы великая, но неплохая идея, недостойная Угря, но достойная Прилипалы. Конечно, не в Угре должна находиться душа, а лучше в Селедке.

Дело в том, что Угорь терпеть не мог Селедку, уж очень она задирала нос. Ну да ведь она и поныне такая. И еще она была тогда так глупа, что на все согласилась. Король сказал: «Да». Селедка трижды проплыла вокруг стола, поблагодарила Прилипалу… Вот так и повелось. Этим самым Прилипала оказал нам большую услугу, и мы с тех пор каждую весну ловим селедку.

— И в каждой селедке душа? — спрашивает Клаус из своей постели.

— Нет, — говорит Ханнинг, — конечно, не в каждой, но во многих.

— Только вот я чего не понимаю, зачем — пономарь Клинк всегда толкует про аиста, когда все это произошло уже тыщу лет назад, — говорит Евгений.

— Ну мало ли чего, — отвечает Клаус, — он ведь не здешний. Откуда ж ему знать?

А Ханнинг Штрезов, усмехаясь, посматривает то на одного, то на другого, кивает головой, безмятежно выбивает трубку и говорит:

— Пойдем-ка, Евгений, я тоже хочу заглянуть к твоей матери.

Евгений беспрекословно идет за ним. Он проглатывает вопрос, почему детей рожают только женщины, мужчины ведь тоже едят селедку. Где-то в глубине его детского разума уже просвечивает истина.

Но когда часом позже в мансарде Евгений лежит вместе с Фридой на широкой кровати, которую соорудил сам Боцман, он рассказывает ей слово в слово, как обстоят дела с рождением детей. Фрида благодарная слушательница, — она ни о чем не расспрашивает. Евгений просунул руку ей под голову и шепчет в ухо: «Дело в том, что Угорь терпеть не мог Селедку, уж очень она задирала нос…»

Фрида моргает с усилием, в сказку то и дело вплетается сон. Веки у нее слипаются, но она ничего не спрашивает, только слушает. У Евгения же в голове роится множество вопросов, на которые он не знает ответа, да и не хочет знать. Он устал. Придет время, все объяснится само собой.

*

Внизу в горнице сидят Ханнинг, Боцман и Густа. Берту лихорадит все сильнее, она смотрит неестественно горящими глазами то на одного, то на другого. Густа время от времени подходит к ней, чтобы сменить холодный компресс на икрах.

— Да ладно, — каждый раз говорит ей Берта.

Но Густа продолжает делать свое дело. Она говорит мало и, как обычно, неторопливо ходит по комнате, потом снова садится и слушает рассуждения мужчин.

— Когда же будешь его крестить? — спрашивает Ханнинг. — По-настоящему надо бы сегодня же, это уж такой порядок.

Боцман отвечает не сразу, глядит на Берту.

— Жар у нее. Ну да, впрочем, оно часто так бывает после родов. А если я нынче не пойду к Мартину Бишу спрыснуть парнишку, опять все начнут языками трепать.

— Конечно, нужно бы сегодня, так уж заведено.

— Вильгельм, ты сегодня никуда не пойдешь! Если уж тебе так хочется устроить безобразие, то отложи хотя бы до завтра, — говорит с постели Берта.

«Вот что значит не здешняя, сразу видно», — думает Густа Штрезова, но сочувствие к больной берет в ней верх, и она говорит:

— И верно, Боцман, можно сделать исключение. Завтра пойдешь и спрыснешь мальчишку.

Ханнинг молча курит трубку. Видно, что он не согласен с Густой. Обычай «крестить» новорожденного в кабачке Мартина Биша в день его появления на свет давно и прочно укоренился среди мужчин. «Крестины» у Мартина Биша для большинства важнее крещения в церкви. «Крестить» младенца через несколько часов после рождения стало неписаным законом. И это такой закон, которому повинуются охотно. Разве место мужчине у постели роженицы? Где еще мужчина с его деятельной натурой бывает так бесполезен, как при родах? И для Боцмана вопрос уже решен.

— Да, я приду через часок, Ханнинг. Я за тобой зайду, — говорит он.

Берта отворачивает голову к стене. Ханнинг кивнул. Густа промолчала. Она подходит к кровати, чтобы сменить компресс.

— Брось ты это! — раздраженно говорит Берта. Говорит резким, враждебным тоном. Но Густа не слушает, смочив шерстяную тряпку в воде, она хочет снова обернуть Берте ноги.

— Идите-ка уж вы домой, нет больше никакого моего терпения. Идите домой, оставьте меня в покое, и ты иди себе пьянствуй, Боцман, все уходите, только поскорей! — кричит Берта.

Густа швыряет тряпку обратно в таз с водой, берёт свой платок. Ханнинг выколачивает трубку.

— Ну, знаешь, Берта, так сразу нас вышибать тоже не годится, это уж ты пожалуйста.

Боцман сидит у стола и не смотрит, как они уходят, «Ну что это творится с женой? — размышляет он. — Что бы мне такое сделать, чтобы она наконец поняла, как с людьми жить. Другие женщины как-то умеют ко всему примениться, а она — нет. Не могу же я выставлять себя на смех. Завтра все рыбаки соберутся вытаскивать лодки ка берег. Попробуй там выдержи, как начнут со всех сторон подкалывать да подкусывать. А ей это все пустяки».

— Сижу я здесь, Берта, или нет, толку от этого никакого. А если пойду, будет меньше неприятностей. Через час я вернусь.

Берта Штрезова не отвечает. Ее лицо лихорадочно пылает на подушках.

«Ему никогда этого не понять. Он и в самом деле уйдет, как ни в чем не бывало, и оставит меня лежать здесь одну. А я ждала его, так долго ждала, мне пришлось самой посылать за доктором и за Линкой Таммерт. Он пришел, вышвырнул Линку Таммерт, а меня даже не поцеловал. Спрашивает только: «Мальчик?» — решает по-своему, как его назвать, потом приглашает Густу, эту богомолку, эту тихоню. Я видеть ее не могу, вот и все. А теперь он сидит, курит свою трубку и только о том и думает, как бы поскорее удрать в кабак и там нализаться. Да что же это такое, как же это возможно? А ведь было когда-то совсем по-другому. Может быть, мне в самом деле надо было послушаться стариков, отца с матерью? Но ведь они тоже ничего не понимали. Что тогда говорила мать? «За какого-то вонючего рыбака — ты, дочь обер-секретаря почтового ведомства? Если ты выйдешь за этого мужика, мы и на порог к себе тебя не пустим». Она не смела так говорить: «вонючий рыбак». Может быть, я и передумала бы тогда, но так говорить она не смела».