Дурная примета - [22]

Берта приподнимается, ее глаза неподвижно устремлены на зыбку. Она проводит рукой по краю зыбки, захватывает кончик перинки в клетчатом чехле.

«Для чего такому жить, что с ним будет? Не надо бы совсем заводить детей. У бедных людей всегда слишком много детей. Слишком много».

Она приподнимает перинку, заглядывает в зыбку. Маленький червячок в зыбке морщит свое старообразное личико, глаза его плотно закрыты, ничего-то он еще не знает. Не знает, что с ним будет, что его ждет, не знает ничего о своем отце, который опять ушел не по-хорошему, бросив дома больную жену, не знает ничего о матери, которая склоняет над ним полное ненависти лицо. Неужели ненависти? Ну это сразу видно, взгляни, как подергивается и кривится это лицо, как заплывают слезами глаза. Но младенец ничего не знает об этом, он в безмятежном сне вползает в жизнь, безмятежный сон — его лазейка в жизнь. Что такое творится с Бертой Штрезовой, дочерью почтамтского обер-секретаря, изгнанной дочерью почтамтского обер-секретаря? Изгнанной за упрямство, за то, что идет своей дорогой. Не считаясь ни с кем и ни с чем.

«Зачем это? Господи помилуй, зачем этот ребенок?»

Лоб горит в лихорадке. Образы прошлого и настоящего сплетаются в кошмарный хоровод, с пением и криками проносятся в голове, и часы отбивают такт.

«Ему незачем жить, незачем. Кому он нужен? Какой смысл в его существовании? Разве это радость, такое существование? Надо только натянуть перинку ему на голову. И все будет хорошо». Часы отбивают такт. Маятник качается: трик-и-трак. А прошедшее и настоящее сливаются воедино, и по капле сочится Время. Часы отбивают такт.

«Больше ничего, больше ничего мне не надо делать. Заткнуть уши. Вонзить пальцы в уши. Ничего не слышать. Ничего не видеть. Закрыть глаза…

Нет, он все-таки должен жить. А боли, а мучительные роды, а доктор и ожидание Боцмана, и косые взгляды женщин? Все это я перенесла напрасно, все напрасно? Нет, нет! Что это я задумала, что задумала! Нет!»

*

Вот он лежит, младенец, слегка сучит ножками и продолжает мирно спать. Что было с тобой, Берта Штрезова, что это было? Ничего? И хорошо, что ничего не было. В самом деле, ничего не было. Это только часы в деревянном футляре тикнули несколько раз, маятник качнулся три-четыре раза туда и сюда. Вот и все. А тебе, Берта Штрезова, показалось, что прошла целая вечность? У тебя жар. Мальчик жив, он ничего не заметил и не заметит, ничего не узнает, никогда ничего не узнает о том, как однажды тикали часы.

IV

Когда Боцман постучал в окно избы Йохена Крогера, через щели в ставнях уже пробивался свет. На стук отозвался женский голос. Боцман и Ханнинг, еле волоча усталые ноги, вошли и увидели незнакомое лицо.

— Старый Крогер помер, — сказал Вендланд, — в доме живет теперь фрау Гаус.

Вендланд уже успел устроиться с удобствами. Он сидел за столом, покрытым большой плюшевой скатертью. Не столько незнакомое лицо смутило братьев Штрезовых, сколько эта плюшевая скатерть, а еще больше огромная зеленая стеклянная керосиновая лампа на блестящей, под бронзу, ножке, с белым абажуром и сияющим цилиндром высокого стекла.

— Ах, — сказал наконец Боцман, — нам теперь, стало быть, нельзя здесь переночевать?

— Но почему же, — возразила фрау Гаус. — Конечно, я устрою вас на ночлег, это же долг человеколюбия.

У нее было крупное румяное открытое лицо с выступающими скулами. Полные губы, большие голубые глаза, крепкая фигура, густые волосы сильно молодили ее.

— Кофе уже закипает… А кроме того, вот есть еще бутылочка…

Она достала стопки, придвинула стулья к столу, разлила настойку.

— Ох, — сказал Ханнинг, — вот это уж, прямо сказать, чувствительно вам благодарны.

— Ну, что вы, — сказала фрау Гаус. — Это же просто долг человеколюбия.

— Оно-то так, — заметил Боцман. — Только больно уж мы мокрые.

— Это нисего, — сказал Вендланд. — Мне тозе прислось снасяла присесть, раз пригласают.

— Да, да, выпейте сначала.

Прежде чем выпить, они стукнули донышками по столу, но плюшевая скатерть приглушила звук.

— Будем здоровы!

— На здоровье! — сказала фрау Гаус и подбросила в печку несколько толстых поленьев. — Сейчас я принесу кофе, а вы можете тем временем раздеться. — С этими словами она скрылась.

— А что мы наденем? — спросил Ханнинг. — Не можем же мы разгуливать тут в голом виде.

— Ладно, первым делом скинем свое тряпье, — сказал Боцман.

Ноги оказались мокрыми только у Вендланда. Чтобы вылить воду из сапог, ему пришлось подойти к печке, так как на полу лежал ковер.

— Видать, с деньгами баба!

Боцман и Ханнинг только кивнули. От колен до самой шеи на них не было ни единой сухой нитки.

— Вот кое-что из одежды моего покойного мужа, — сказала фрау Гаус, протягивая в чуть приоткрытую дверь рубахи, фуфайки и штаны. — Может быть, подойдет.

Ис-Вендланд взял вещи.

— Мы присиняем вам столько беспокойства, — сказал он, желая быть учтивым.

— Ну что вы, — сказала фрау Гаус из-за двери. — Это же просто долг человеколюбия.

В массивных белых фаянсовых чашках дымился кофе. Фрау Гаус рассказывала о своем покойном муже, скотопромышленнике из Гюнена, который незадолго до смерти купил этот дом у Йохена Крогера и привел его в порядок.