Дурман - [29]

Черные мысли спать не давали старухе, металась она на постеле в бессильной злобе: ничего с ней не случится, с подлой, таких болезнь не берет… А ждать больше нельзя. Зима пройдет, по весне работа в поле, некогда голову поднять, а глядишь — год прошел. Да она, может, и ждать не будет. Мина-то Хаджийкина разве не окрутилась второй раз на шестой месяц? Никто и слова не сказал. Что поделаешь, дескать, мертвому в земле гнить, живому — на земле жить. Так вот, пусть Тошка завтра же собирает свои манатки и — вон из дому, никому она здесь не нужна, только пусть их в покое оставит, на добро не зарится…

Старая забылась, но в голове мелькало одно и то же: что делать? Что делать? Люди говорили, что если спящему в ухо ртуть пустить — помрет, и не шелохнется. А то еще, если острым шилом в шею ткнуть. И никто ни до чего не дознается. Но ведь только так попусту болтают. Старуха сама не видела ничего подобного, не знала, правда ли это. А если ничего не выйдет? Матушки мои! Что тогда будет? Чтоб ее на старые годы по судам таскали да распытывали, нет, этому не бывать! Не берись за дело, коль не знаешь, с какого конца ухватиться. Да и твердая рука здесь нужна… Лучше всего с ней порешить, когда спит. Но и тут силы надо, как на нее руки подымешь?

„Нет, нет!“ — отбросила она этот план, но не знала, что ей предпринять, и металась на постели, как в жару. Тут и думать нечего, на это она не решится… Здесь по-другому надо, не ее рукой, а будто бы ненароком, случайно… Может, кипятком ее обварить, вроде бы по ошибке… Это не шутка, если все тело облить, и помереть может. А как это сделаешь? А вдруг только одни ноги ошпарит, это еще хуже, калекой останется, да еще и возись с ней. Опять деньги на врачей пойдут…

Иногда старуху охватывало отчаяние, она откидывалась на подушку, вслушивалась в тишину, царившую кругом. Сердце бешено стучало в груди, в ушах звенело. Ночь катилась к рассвету, а сон все не шел. Вот уже однажды пропели петухи, потянуло свежим ветром, сумерки, казалось, еще больше сгустились. По балке навеса пробежала кошка, в темноте сверкнули ее глаза и погасли. Через двор лениво прошла собака, остановилась у столба, почесалась за ухом и куда-то скрылась. У Малтрифоновых замычала корова, тяжело, с надрывом, словно телиться собралась; с улицы донесся стук колес проезжающей мимо телеги. Старой почудилось, что не телега катится, а неотвратимое время. Скоро заря встанет, люди зашевелятся, пастух прокричит, созывая коров, и потянется день, как все предыдущие, и он пройдет, и снова навалится душная, бессонная ночь. И снова она ни на что не решится, не найдет выхода. И так будет каждый день и каждую ночь, а потом Тошка возьмет сына и уйдет в новый дом. А что потом? Все на куски распадется, растащат добро, как банда разбойников… Вылюолов или какой-нибудь другой охотник до чужого наложит лапу на нажитое с таким трудом, с потом и кровью…

И как только представит себе все это, волна ярости так и накатится, так и зальет. Вся жизнь ее — в этой земле, в каждом ее клочочке, крошку по крошке собирала, для детей, для внуков, а теперь что? Незваный гость нахально войдет в дом, и все ее кровное к рукам приберет?! И прямо у нее на глазах… Нет, пока жива — не бывать этому!

Плохо будет, если не обдумать все заранее, не отклонить беду. Что же придумать? На что решиться? Только так, чтобы без промашки. А коль промахнется — все вверх тормашками полетит. Может, с сестрой посоветоваться? Нет, нет, в таком деле только на себя рассчитывай, вдвоем опаснее. Даже Ивану ни о чем нельзя сказать. Такая тряпка… Рукой отмахнется, дескать, брось и думать об этом. Да и что с него взять? Сосунок ведь еще, сам ни гроша не заработал, не знает, чем эта земля пахнет, сколько пота и крови в ней.

„Одно только плохо, — лихорадочно перебрасывалась она на другую мысль, — а вдруг Тошка из рук ускользнет? Вольному — воля. Да-да, так и сделает. Раз пошли по деревне разговоры, найдется, кому ей совет дать. И мужика найдут, и барахлишко перенести помогут, и все будет по закону, тютельки в тютельку… Нет, укоротить себя надо, — решила старуха. — Прав Иван: чирей у нее вскочит — все мы будем виноваты. А одергивать если буду, она при мне-то слова поперек не скажет, а потом людям будет жалиться. А им только дай чужую беду руками разводить… Нет, нет, надо с ней поосторожней, как бы не спугнуть, — она словно сама себя пыталась убедить, не будучи уверена, что так оно и будет. — Теперь надо с ней поласковее, пусть успокоится, да и люди перестанут языки чесать… А то, гляжу, и она что-то задумываться стала, не дай бог, чего выкинет… Надо с ней помягче, чтоб не учуяла…“

Успокоилась старая. Спешить некуда, можно все обдумать да прикинуть. Найдя, наконец, решение, она начала вспоминать, как у них в деревне люди помирали. Вот Искра, Тодора Казанджиева дочь, в прошлом году ртутью отравилась. У Пеню Праматарина купила, хочу, говорит, лицо отбелить, — так и он, бедняк, чуть не пострадал. Вот так и померла девка ни за что ни про что. Отец у нее — камень-сердце! Не дам, говорит, дочку Пищиговчеву, и все тут. И не позволил, бирюк проклятый. А Дона Пейкова, которую лудильщих обрюхатил, так она целую чашку сульфата выдула. Может, и обошлось бы, отведи ее к врачу вовремя. „Ничего с ней не будет, — это отец-то, — люди им лечатся, внутрь принимают“. „А вот еще Михалчо, Сукмангоговский мальчонка. Давно это было, Марела тогда еще невестилась в ту зиму и замуж пошла, но все, как есть, помнит… Так Михалчо этот дурманом отравился. Пошел играть на гумно да стал разные травки в рот совать, около дувала их полно… И вот одно семечко разгрыз, второе… И не больно много; говорили, сколько, не вспомнит сейчас… Люди слышали, что где-то за огородом вроде кто-то стонет, но внимания не обратили. А вечером нашли его: на земле лежит, весь посинел и скрючился… Дурманом тоже и Найда, Ивана Масларя баба, с другого конца села, отравилась. Она так хотела, чтобы выкидыш получился. Сварила горсточку семян, выпила отвар — и на тебе, дуриком померла…“