Дурак - [48]

— Нужно руку обработать. А лучше в больницу. Давайте обработаем, а потом в больницу.

Она смотрит на меня бессмысленными глазами, и тогда я помогаю ей подняться. Мы идем в мою комнату, потому что я знаю, где там аптечка. Ниса не спит, но как только слышит плач, накрывается одеялом с головой. Может, стыдится своего вида, а может чувствует запах крови.

Я веду Венанцию в ванную, включаю воду, хотя и сам не понимаю зачем. Я обрабатываю ей руку антисептиком, и она плачет еще горше, так что я все время останавливаюсь, заглядываю в ее красные от слез глаза, ищу разрешения продолжать.

Только когда я перевязываю руку, она говорит:

— Спасибо, — слово получается какое-то булькающее и дрожащее.

— Не за что, — говорю я. — Но вам надо в больницу. Там, наверное, кость задета. Я просто не врач.

Она улыбается, скорее нервно, чем искреннее.

— Я знаю, что вы не врач, господин Марциан.

— Зачем…

Она перебивает меня, не дает задать вопрос.

— Мне было интересно, что с ним! Императрица запретила нам подниматься на второй этаж, я стащила ключ у экономки и…

— И?

— И пошла посмотреть.

Она только сейчас обнаруживает отсутствие нескольких пуговиц на блузке и здоровой рукой пытается ее запахнуть. Я с преувеличенным вниманием начинаю обрабатывать собственную крохотную ранку под ключицей. Интересно, там мое сердце или не там? А если бы папа протолкнул нож дальше?

— Вы же не расскажете никому, что видели?

Она качает головой, глаза у нее сразу делаются испуганными. Я ей верю, но в этот момент в комнату кто-то заходит. Я выглядываю из ванной, Кассий меня отталкивает.

— Найди мать, она в храме. Расскажи ей, что произошло. А с юным дарованием я сейчас сам поговорю.

— Ей в больницу надо.

— Будет ей и больница, и все остальные удобства.

— Где папа?

— Я его запер. Иди и найди мать, понятно тебе?!

Я смотрю на Венанцию, она снова начинает плакать, и мне ее жалко. На маму жальче. Когда я выхожу, Кассий садится на край ванной с самым будничным видом, но выражение лица у него совсем не доброе.

Храм это небольшая пристройка к дворцу. Строгое, всегда белое, круглое здание, где только пол и потолок, держащийся на колоннах, и никаких стен. Зелень обступает храм со всех сторон, подбирается к нему, проникает внутрь и облизывает мраморный пол. Колонны оплетены плющом, листья которого в темноте кажутся маленькими руками, ладошками детей, отпечатавшимися на этом камне.

С улицы храм не видно, он находится в самой глубине сада. Сейчас в нем горит огонь. Этого давно не было, я в своей жизни не видел, чтобы в храме горел огонь — мама боялась посещать своего бога после того, как папа вошел в ее дом, опозорил ее и само божество всех принцепсов, забрав себе его слезы.

В храме стоит статуя маминого бога. Никто, кроме принцепсов, не возводит статуй своим богам и не делает храмов. Я не знаю, выглядит ли мамин бог так, как его изобразили и выглядят ли как-нибудь вообще боги.

Мамин бог изображен, как юноша чудесной красоты, у которого на месте сердца дыра. Он проливает вязкие слезы о своем утраченном сердце, бог власти и вечной печали. На голове у него золотая корона, которую раньше, пока храм еще не пришел в запустение, обагряли вином.

Дыра в его груди повторяет форму человеческого сердца, и после смерти императора или императрицы избранной крови, новое сердце вставляли в эту статую. Оно сохло или гнило в статуе, но никто никогда не трогал его. Оно исчезало, когда вскоре должен был умереть очередной император.

Мамино сердце должно оказаться в нем.

Папа лично отнес в храм сердце маминой сестры, а мама никогда не переступала больше его порог. До сегодняшнего дня. Когда я подхожу ближе, то слышу мерный свист плети, этот звук я ни с чем не спутаю, в детстве мы с мамой и папой часто ходили на скачки, мама и Атилия были в красивых шляпках, а мы с папой смотрели, как бегают лошади.

Я отчего-то не зову маму, подхожу ближе молча. Факелы на колоннах зажжены, и мамина фигура купается в золоте, льющемся со всех сторон. Она абсолютно обнаженная, стоит на коленях у статуи с гниющим сердцем внутри.

Мама стегает себя плетью и плачет. Я слышу ее голос:

— Прости мне, прости мне, прости мне это, скажи мне, что делать. Верни мне его. Верни его им. Верни Империи. Я умоляю тебя.

Каждое «прости мне», каждое «верни» она сопровождает ударом плети. Ее спина вся в ссадинах, готовых лопнуть от крови. Ее белая, прекрасная спина. Ровная линия позвоночника исполосована, как скобками, следами от плети. Темнее впадина между лопаток, снизу, с затылка, стекает струйка крови.

Я не могу пошевелиться и не могу ничего сказать. Мне странно видеть, как женщина, с которой я когда-то был единым целым, оставляет на себе раны. В маме так много отчаяния и чувственности, что я могу только смотреть. Я хочу, чтобы она прекратила делать себе больно, но не могу ее остановить. Я хочу знать, какая на ощупь тень между ее лопатками.

Если я окликну ее, это будет значить, что я видел, что она делает с собой, поэтому все слова замирают в горле, как я ни стараюсь хоть что-нибудь сказать.

Она выпрямляется. Кровь стекает по ее спине. Когда она поднимается, я вижу ее совсем другой, чем всегда. Я вижу ее той женщиной, которая и подарила мне жизнь, той женщиной, которую когда-то взял папа и только поэтому я живу сейчас на свете.