— Что?
— Ты меня утешил, давай, прекрати. Иди мыться. А я буду под одеялом.
Я отпускаю ее, и она через некоторое время шепчет:
— У меня раньше не было друзей. Я не очень знаю, как это.
— У меня есть друг, но мы друг другу не нравимся.
Я даю ей телефон, слышу голос Юстиниана из динамика:
— Ничего не понял, но контекст не подразумевает моего участия в любви на троих?
Ниса садится на пол, накрывается одеялом, получается будто недоделанный детский шалаш без балок. Шалаш очень ленивого ребенка. Из-под одеяла голос Нисы доносится приглушенно, я слышу:
— Привет, Юстиниан. Твой друг решил передать тебя мне.
Он слушает, потом смеется, и я чувствую что-то вроде укола, как будто меня ужалили, но изнутри, а не снаружи. Я раздеваюсь и залезаю под душ, слова Нисы становятся совсем неразборчивыми, и отчасти я этому рад. Мне совершенно не стыдно быть рядом с ней голым, хотя я уверен, что она смотрит за мной, из любопытства. Эта ситуация меня заводит, но она не кажется мне располагающей к сексу, потому что совсем не похожа на все мои истории, которые так заканчивались прежде.
Вода шумит, и она теплая, от всего этого я становлюсь чуть счастливее. Иногда до меня доносится смех Нисы, приглушенный тканью.
Когда в голове разогреваются от воды мысли, я смотрю на дробящийся в лампочке свет и начинаю думать. Грациниан мне сказал, что кто-то должен дать советы моей голове, а не душе. Я чувствую, что я уже близко к разгадке, у меня есть рецепт, только нужно его понять. Как будто мне двенадцать, и я пытаюсь решить задачу, и ответ рядом, но не получается его нащупать.
Но кое-какие цифры у меня уже получились, теперь нужно их сложить. У меня есть совет для души, теперь нужен второй, для головы. Кто всегда отвечал за мою голову?
Ответ приходит, и от него мне становится так радостно, я выключаю воду, говорю:
— Ниса, я все придумал! Я поеду в моей учительнице, нет никого умнее нее, она даст мне совет для головы.
Ниса выглядывает из-под одеяла, говорит:
— Ты голый.
А что говорит Юстиниан, я не слышу — Ниса крепко прижимает трубку к уху.
— Да, я же мылся.
Ниса облизывает губы, потом говорит:
— Я хочу есть.
Я беру у нее телефон, говорю Юстиниану:
— Ты извини, Ниса хочет есть, поэтому она пойдет завтракать. Пока.
— Я слышал, что ты говорил о моей…
Но я уже бросаю трубку, надеясь, что он не перезвонит. Ниса поднимается на ноги, на ней ничего, кроме моей майки, а на мне даже моей майки нет. Мы смотрим друг на друга, я беру ее за подбородок, и она открывает рот, демонстрируя зубы. Я делаю так, как иногда делал с девушками, а она делает так, как девушки иногда делали со мной — обнимает меня за шею.
Я привык к отсутствию живого тепла в ней, и мне даже нравится ее прохлада после горячей воды.
— Я с тобой не поеду, — говорит она. — Оставь мне крови и свой телефон.
Я давлю ей на затылок, и она, как будто даже не желая этого, впивается зубами мне в шею. Боль привычная, и я думаю — ранки ведь не воспаляются, хотя и болят. Неужели у Нисы такие стерильные зубы?
Я не чувствую ничего особенного, никакого удовольствия от боли, но мне нравится ощущение нашей близости, такой полной, такой окончательной, будто Ниса всегда есть у меня, а я всегда есть у нее, и эта близость делает нас жадными. Я закрываю глаза и жду, когда все начнет кружиться, даже считаю. Ниса отстраняется как только темнота начинает плыть, и я переступаю с ноги на ногу, хватаясь за раковину. Я перехватываю ее за руку, тяну на себя, и мы едва не соприкасаемся носами.
Меня не тянет ее поцеловать, но и не хочется отстраняться.
А потом я думаю, что хочу уйти до того, как проснется мама, до того, как папа еще что-нибудь сделает, что покажет, кто он теперь такой.
Ниса отстраняется, потом берет стакан, куда я обычно плескаю жидкость для полоскания рта, и сплевывает туда глоток крови.
— Фу, — говорю я. Ниса со мной соглашается.
— Суровые времена требуют суровых мер, — говорит она. — И ты все еще голый.
Я одеваюсь, выхожу из ванной, Ниса просит принести ей коробку с телефоном, который ей подарил Грациниан, долго разбирается с ним, заставляя его пищать, потом вбивает мой номер.
— Позвони Юстиниану, а то он будет обиженный и грустный, — говорю я. — Тогда начнет думать, что современная культура зашла в тупик.
Я задергиваю шторы, чтобы Нисе было не противно выйти из ванной, если все-таки придется, и выхожу. В коридоре темно и тихо, еще нет восьми утра, и сон у дворца глубокий. Я пробираюсь на кухню, беру то, что попадается мне под руку (салат в вакуумной упаковке, кусок сыра и яблоко). В детстве я любил быть незаметным, ходить так, чтобы никто не слышал, сидеть там, где никто не будет меня искать.
А потом мама сказала мне, что мне незачем прятаться, что она любит меня и что гордится тем, что я у нее есть. Тогда я стал радостнее и перестал прятаться и слушать Кассия.
А сейчас я меньше всего хочу видеть маму. Мне кажется, будто я не смогу с ней разговаривать, ни слова сказать не смогу, и меня охватит тот же глубокий стыд. Я люблю ее больше всего на свете и больше всего на свете я боюсь ее увидеть.
Мне встречается только Кассий, но Кассия никто, никогда видеть не хочет, я не исключение. Он рявкает:
