Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [53]

Для представителей периферийной науки, если они начинают задумываться об иерархическом устройстве в своей сфере деятельности, центр обычно представляется монолитом, из которого исходят однообразные и чаще всего негативные импульсы. Отчасти это восприятие поддерживалось и общим этосом советской науки: раз базовые истины уже открыты (в трудах Маркса, Энгельса, Ленина и вскоре отсеченного от них Сталина), то и принципиальные основания советской науки должны быть неизменными, как и круг основных терминов, с помощью которых адекватно описывается реальность. Не следует недооценивать действенности этого образа собственной науки, созданного в советский период – несмотря на то что в более поздние времена он представлялся уже как свидетельство исчерпания идей и стагнации научной мысли, в послесталинский период он стал как раз выражением определенной, пусть и четко не артикулированной программы: ошибки и перегибы 1930‐х гг. преодолены и должны быть забыты, при этом они не могут делегитимизировать принципиальные положительные достижения советской историографии. Это было как терапевтическое самоубеждение, которое позволяло, изымая из сталинского периода «установки» Сталина, считать тем не менее его началом развития науки, так и одновременно – программирование настоящего этой же науки, в котором больше нет необходимости в принципиальном пересмотре теории и безоглядной борьбе за лидерство в отдельных отраслях.

Тем не менее этот образ отличался от реальности, которая заключалась в том, что как раз в 1950–1960‐е гг. ситуация в «центре» начинает серьезно меняться, и именно эти перемены во многом послужили реальным научным достижениям советской историографии древности. Можно было бы говорить здесь о десталинизации науки, но этот термин не вполне удачен потому, что подразумевает прежде всего внешний характер процесса, навязанного науке со стороны политической подсистемы. Я пробовал показать выше, что если говорить об отказе от постоянной и жесткой конкуренции за ресурсы с периодическим возведением на пьедестал и последующим громким низвержением отдельных научных «вождей», с безжалостным вытеснением из науки допустивших «ошибки» исследователей, как о неприятии принципов, выработанных в сталинский период (и благодаря сталинским преобразованиям), то десталинизация в этом смысле назрела в исторической науке уже после войны.

Этот тезис не отрицает двух важных дополнений. Во-первых, импульс, который исходил от политической системы, ускорил десталинизацию в науке и придал ей более выраженную форму – пусть и очень осторожно, но историки стали критиковать перегибы, допущенные в результате «абсолютизации» некоторых сталинских высказываний. То есть звучало это так, будто историки, которые сами возвели эти высказывания в абсолют, виноваты чуть ли не больше всех остальных, но то был, конечно, эзопов язык: легче было изобразить дело так, что отдельные ученые увлеклись высказываниями отдельного политического лидера, чем ненароком намекнуть, что наука была служанкой идеологии или что вся политическая подсистема общества была репрессивной и тоталитарной.

Во-вторых, десталинизация означала, конечно, постепенное смягчение нравов, но вовсе не значила вообще прекращения конкуренции, в том числе с использованием ненаучных по своей сути приемов, при которых теоретический спор мог переводиться в категорию политических позиций. Эта особенность советской науки была, судя по всему, заложена в ней изначально и не могла уйти со сменой этапа ее существования.

В чем же в таком случае выразились перемены?

Прежде всего была окончательно преодолена тенденция к монополизму – главенству одного лидера или лидирующей точки зрения в той или иной отрасли исторической науки. Речь, конечно, идет о различных пониманиях исторического процесса исключительно в рамках советско-марксистской историософии. Как выяснится к концу периода, даже незначительные отступления не то что от марксизма, а лишь от его общепринятой трактовки вызывали сильнейшее противодействие консервативного крыла, которое, судя по всему, вообще доминировало численно[439]. Но в начале 1950‐х и даже в начале 1960‐х гг. возможность в принципе формулировать определенные вариации в пределах этой единой трактовки выглядела как заря свободы. Когда В. В. Струве в 1965 г. признал, что вопрос об «азиатской форме собственности» имеет смысл обсудить вновь, это было расценено как прямое приглашение к дискуссии – которое звучало из уст автора доминировавшей концепции строя древневосточных обществ, что могло читаться чуть ли не как непрямое признание перегибов, допущенных при становлении советского востоковедения[440]. Надо полагать, не в меньшей мере ощущение допустимости честной дискуссии создавало и то, что эти слова были написаны в качестве комментария к публикации отрывка из работы французского марксиста М. Годелье, который как раз «азиатскую формацию» признавал.

Этому во всех отношениях знаковому шагу, который выведет на открытый простор давно уже назревавшую вторую большую дискуссию об азиатском способе производства в советской науке, предшествовали не менее важные события. Например, прямое столкновение между В. В. Струве и И. М. Дьяконовым по вопросу о понимании устройства шумерского общества на страницах «Вестника древней истории».