Другая история. «Периферийная» советская наука о древности - [45]
Книга выходила долго: из‐за идеологических кампаний издательство несколько раз тормозило работы по ней. Сказалась атака на кафедру Дьякова, которая была обвинена в плохой работе, а в качестве повода была использована критика пособия доцента Х. И. Пеклера. Затем было решено убрать упоминание фамилий авторов учебника, оставив только редакторов. Правда, почти три четверти текста книги и так написали Дьяков с Никольским, но фамилии «иноземцев», как выразился Дьяков, а точнее сотрудников его кафедры – вроде А. П. Каждана, могли спровоцировать те же обвинения, что и фамилия Пеклера. Давно готовый текст снова завис в 1950 г., видимо из‐за сталинских откровений в языкознании. Поэтому учебник вышел только в 1952 г. – судя по известным данным, через пять лет после начала работы над ним.
Очевидно, что все острые углы редакторы и рецензенты постарались смягчить – и здесь тоже сказалась ранее обозначенная тенденция не оспаривать сложившуюся иерархию. Никольский, конечно, все равно выразил свое негативное отношение к достижениям Струве, но это было сведено на уровень намеков: учебник 1941 г. был охарактеризован как устаревший, а в списке рекомендуемой литературы по Древнему Востоку не было указано ни одной работы ленинградского академика. Учитывая начальное намерение Никольского безапелляционно указать на теоретические заблуждения оппонента, это была вершина дипломатии.
Но самое главное заключалось в другом. В разделе по Востоку Никольский смог подать в скорректированном сообразно обстоятельствам виде именно свою, а не доминирующую точку зрения. Главными героями древневосточного раздела стали не рабы, а крестьяне. В принципе, устоявшаяся тогда точка зрения эволюционировала в том же направлении, но базовая формула была «рабы и крестьяне»: даже если признавалось, что мелких земледельцев было численно больше, использовался уже известный довод Струве о том, что по степени зависимости и норме эксплуатации их положение приближалось к рабскому. Никольский тоже говорит о том, что рабы и крестьяне эксплуатировались часто одинаково[369], приводит слова Маркса о поголовном рабстве на Востоке[370], но при этом его формула – «крестьяне и рабы»; при всем сближении состояний крестьянство не было уничтожено и оставалось постоянным действующим лицом древневосточной истории. «Рабство» оказывается здесь эмоциональной характеристикой, которая не отменяет значительного отличия древневосточных обществ от античных.
Конечно, этот подход вызвал сильную критику. Предваряя расширенную рецензию, составленную из отзывов четырех специалистов, редакция «Вестника древней истории» определенно подчеркнула, что этот учебник «в его настоящем виде не соответствует тем высоким требованиям, которые предъявляются к учебным пособиям»[371]. Кроме фактических огрехов и неточностей (которых было достаточное, а в некоторых главах даже критическое количество), рецензенты отмечали и сущностные недостатки книги – чрезмерную модернизацию (она была выявлена как в частях, написанных Никольским, так и в части Дьякова) и недостаточную теоретическую чистоту формулировок. Первое замечание было во многом перестраховкой, хотя можно найти рациональное зерно, например, в пассаже С. И. Ковалева, который отмечал преувеличение Дьяковым демократических тенденций в движении популяров (освобождение рабов, расширение гражданства, отъем земли у богатых)[372]. Второй момент был более обоснован: с точки зрения советских историков, сближение взглядов К. Бюхера на античную экономику с марксистскими было совершенно недопустимым[373]; не справились авторы учебника и с определением роли и места эллинизма в древней истории, поскольку воспроизведение тезиса Рановича об эллинизме как этапе развития рабовладельческой формации влекло за собой целый ряд сложных для решения вопросов.
Но сам факт появления и функционирования такого издания (в последующие годы было выпущено второе, исправленное[374], но первое никто не изымал) говорит о том, что, при соблюдении некоторых внешних условий соответствия базовой теории и стилю советской научной книги, другие версии древней истории могли существовать. Не может быть никакого сомнения в том, что для большинства читателей, которые открывали толстый том Никольского и Дьякова, между этим учебникам и учебниками Сергеева, Струве или Ковалева не было никаких принципиальных отличий, особенно в теоретико-методологическом плане. А для научного сообщества это означало то, что не обязательно принадлежать к «ядру» и неукоснительно соблюдать все его воззрения для того, чтобы заниматься научной деятельностью и публиковать ее результаты.
В этот новый период, занявший приблизительно два десятка лет, с конца 1940‐х по конец 1960‐х гг., вопреки первоначально дестабилизирующим внешним условиям научное сообщество историков древности сформировалось как система, в которой взаимодействие ядра и периферии стало нормальным состоянием, а нахождение на периферии сделалось если и не желанным, то нередко приемлемым вариантом научной реализации. В последующих главах я попробую показать, как это положение воплотилось в конкретных процессах и какие плоды это принесло советской науке о древнем мире.
