Другая - [47]

Я вздыхаю.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня.

– Неважно. Я пока ничего не сказал… жене.

– Собираешься говорить?

– Не знаю. Не знаю, что лучше, рассказать заранее или подождать, пока что-нибудь произойдет, если вообще произойдет. Если я расскажу, а ничего не случится, выйдет, что рассказал напрасно. Получится, что я все испортил. А если я не расскажу, получится еще хуже, если что-то произойдет… если она отправит эти фотографии.

Когда он смотрит на меня, в его взгляде нет ничего от того желания, которое я любила, кардинально отличавшего его от взглядов, бросаемых на меня любым другим мужчиной, от влечения, носившего не только сексуальный характер, а теперь нет даже его. Взгляд Карла безразличный, потухший. Я выхожу из машины возле своего парадного со слезами на глазах. Это конец. Все кончено.

Я пресытилась Норрчёпингом. Я обычно думаю, что пресыщаюсь людьми, поскольку до сих пор в моей жизни так оно и было: я вступала в отношения, подобные быстро вспыхнувшей влюбленности, даже если речь шла не о любви, а о дружбе, а потом мне надоедало, и я шла дальше. В моей жизни нет ничего постоянного, никого из знакомых я не знаю дольше нескольких лет, кроме Эмили, но ее у меня больше нет, у меня не осталось ничего. А теперь я пресытилась целым городом. Отсутствие достаточно крепких связей, способных меня где-нибудь удержать, я обычно считала идеалом, теперь же это кажется исключительно печальным. Все в городе наводит меня только на печальные мысли: прогулки напоминают об Эмили, а кафе, район вокруг университета, студенческий паб и художественная школа, весь город напоминают об Алекс, моя работа напоминает о Карле, весь путь туда и домой напоминает о Карле.

Я ищу новые дороги, ведущие в деловой центр улицы, которые мне ни о ком не напоминают, иду в город по вроде бы обстоятельно размеченному пути, но начинаю думать только о мгновении, когда увидела сидящих за столиком в кафе Карла и Алекс, поворачиваю назад, иду домой другой, еще более замысловатой дорогой, забегаю в кафе, находящееся в нескольких шагах от моей квартиры, где все равно обычно не пью кофе, поскольку там обитают одни студенты. Теперь же я сажусь на диван, заказываю чашку кофе, читаю книгу, пытаясь не думать о том, что на меня все пялятся.

Может, они вовсе не пялятся, не знаю. Но мне представляется, что они способны унюхать одиночество, окружающее меня, словно аура, что им видно по мне: я – не самостоятельная и беззаботная женщина, пьющая кофе в одиночестве, просто чтобы немного почитать, а что я сижу здесь, потому что пребываю в тоске, поскольку мне не с кем выпить кофе и лучшего занятия у меня нет.

Я пытаюсь противостоять этому, думаю, что этого не может быть видно, но в окружении их раскованных разговоров и естественной уверенности в себе я становлюсь пустым местом. Они уничтожают меня, причем даже несознательно, они просто сидят, веселые, естественные, неосознанно отчуждающие. На них – на их телах, взглядах и раскрасневшихся щеках – лежит отпечаток какой-то наивности, я опять чувствую себя старой. Старой, одинокой и жалкой женщиной, думающей, что я интересую их, а они меня, наверное, даже не замечают, полностью поглощенные собственной жизнью, которая набирает обороты, как и должна жизнь, с экзаменами, вечеринками и любовными отношениями. Я – зритель, сидящий на потертом диване пятидесятых годов в глубине кафе и проводящий социологические исследования: нормальность, вот она. Прямо как в Лувре.

Я начала перечитывать «Записки из подполья» и внезапно понимаю, что речь там идет обо мне. «Я-то один, а они-то все», – думает Подпольный человек. Никогда еще я не могла настолько соотнести себя с предложением.

Небо во время моих вечерних прогулок стало светлеть, я выхожу каждый вечер, поскольку больше мне делать нечего. У меня ничего не осталось. Это ощущение душераздирающе бездонно в своей отвратительности и одновременно надежно, как старый друг, я – эксперт по одиночеству. Я всегда была одинока, поскольку ни на кого не похожа.

Пока я в тысячный раз перебираю в голове то, что наделала, голубое небо позади башни теплоэлектростанции обретает более глубокий цвет – цвет лаванды. Я слушаю музыку, поскольку достаточно светло, чтобы видеть преследователей, грабителей и насильников, я слушаю, как всегда, один и тот же репертуар, на большой громкости, чтобы выжечь мысли. «You took my love and left me helpless» [13].

Одинокая, – грохочет бас в музыке, – одинокая, одинокая.

Алекс на мои звонки не отвечает, а звонила я много раз, оставляла сообщения, посылала эсэмэски. Я ходила к ее дому, звонила в дверь, но мне не открывали, я прислушивалась к звукам, но ничего не слышала. Я стояла возле ее парадного и ждала.

С фотографиями «обнаженной натуры» дело обстоит прямо как с котом Шрёдингера: возможно, браку Карла пришел конец, возможно, нет. Возможно, она отослала фотографии, возможно, еще нет. Может, вообще не отошлет. Пока я не знаю, что она их отправила, по-прежнему существует возможность, что этого не произойдет, что она передумает. Мне хочется верить, что я смогла бы отговорить ее, если бы она ответила на мой звонок, но в то же время я знаю, что, предприми я попытку, у нее возникла бы только еще большая мотивация их отправить. Она почувствовала бы, что мы с Карлом объединились против нее, а это было бы самым большим предательством. Теперь все предали всех. В каком-то смысле в этом присутствует некое равновесие, справедливость. С другой стороны, теперь одиноки все.