Другая - [43]

Когда я снова лежу на кровати, вся комната вертится перед глазами. Я сосредотачиваю взгляд на лампе под потолком. Она выглядит как большая шишка, лампа дизайнерская. Наверняка дорогая, как и все вокруг. Дешевая здесь только я. Это вызывает у меня улыбку: я лежу в постели супругов Мальмберг и оскверняю ее своей дешевизной, трусами из «H&M» и принадлежностью к низшим слоям общества.

Когда Алекс возвращается, я по-прежнему улыбаюсь, она смотрит на меня и тоже улыбается, мне хочется ее поцеловать.

– Иди сюда, – бормочу я.

Она подчиняется. Ложится рядом со мной и целует, потом ложится поверх меня и ласкает, я прижимаюсь к ней, начинаю неловко стягивать с нее свитер, но тут она снова отстраняет меня. Протягивает мне сверток ткани.

– Вот, – говорит она.

– Что это?

Я пребываю в полубессознательном состоянии. Я почти забыла, чем мы занимались, это кажется таким далеким: камера, фотографии, мои слова о том, что мне следовало бы вырядиться.

– Надевай! – командует Алекс.

В свертке сиреневый топ и такая же сиреневая юбочка с цветочками в пастельных тонах, коротенькая и расклешенная, из трикотажа с резинкой на талии. На прикрепленной со спины к топу бирке указан размер: 146–152. Это детская одежда.

– Что это такое? – спрашиваю я.

– Одежда Мирьям, – отвечает Алекс. – Я взяла эти предметы из ее шкафа.

– Сколько… сколько ей лет?

– Одиннадцать. Скоро будет двенадцать. Тебе нравится?

– Они мне малы.

Алекс, улыбаясь, пробует растянуть мягкую ткань.

– Нет. Они тянутся. Подойдет идеально.

Я сглатываю. Алекс кивает на сверток.

– Надевай!

Я слушаюсь. Топ заканчивается на мне повыше пупка, натягивается на груди. Юбочка едва прикрывает попу. Я тянусь за вином и поспешно отпиваю несколько глотков.

– Это не выглядит как произведение искусства, – бормочу я.

Алекс улыбается, обводит меня взглядом.

– Просто идеально. Я же говорила. Сейчас посмотрим…

Она снова поднимает камеру.

– Смотри сюда.

Я смотрю прямо в камеру, она снимает.

– Задери майку… и приподними юбку. Смотри сюда. Перевернись.

Я выполняю все, о чем она меня просит, пока она не велит мне снять трусы, тут я смущаюсь. Она возвращается к кровати, ложится рядом со мной.

– Будь он здесь, – говорит она добрым и терпеливым голосом, словно действительно разговаривает с ребенком, – ведь его, конечно, не удовлетворило бы, если бы ты оставалась в трусах?

Она права. Я качаю головой. Она поглаживает меня, проводит рукой вдоль моей ноги и вверх под коротенькую юбочку, начинает стягивать трусы с бедер, а потом решительно сдергивает их и кидает на пол. Посмотрев на меня, она кивает, я киваю в ответ. Понимаю, что должно быть именно так. Комната крутится, Алекс опять берет камеру.

– Какая ты молодец, – говорит она, перекрывая постукивание вылетающих на покрывало фотографий. – А теперь раздвинь ноги. И смотри в камеру. Отлично. Молодчина.

Мы просыпаемся рядом друг с другом, уже позднее утро, день немилосердно солнечный, почти весенний, небо ярко-голубое. На улице кричат чайки. Голова у меня раскалывается, свет и чайки усугубляют боль, во рту пересохло, меня подташнивает.

Уже окончательно проснувшаяся Алекс лежит рядом. Заметив, что я уже не сплю, она улыбается мне.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она.

– Неважно.

Мне трудно даже говорить. Пожалуй, такого похмелья у меня еще не было. Я пробую слегка повернуть голову, но чувствую, что меня сейчас вырвет.

– Хочешь позавтракать?

– Нет, спасибо.

У нее вид бодрый.

– У них классная кофемашина. Я могу сделать тебе капучино.

– Нет, спасибо, – повторяю я. Я забыла, как говорится все остальное, и не могу сообразить, как это делается, возможно, у меня вышла из строя какая-то важная часть мозга – та, что объединяет понимание, что мне следует разговаривать, с умением это делать. Воздух в комнате спертый, постельное белье горячее, вся комната пропахла телами. Мне хочется под душ, под прохладный душ, но я не смогла бы даже встать с кровати. Я сосредотачиваю взгляд на висящей под потолком лампе.

– Как нам теперь поступить? – произносит Алекс. Я слышу ее как бы издалека, хотя она сидит совсем близко. – Лучше всего было бы положить снимки где-нибудь здесь, чтобы она их нашла. Представить дело так, будто он хотел их спрятать или забыл убрать. Положить их, типа, в ящик его письменного стола или в ящик прикроватного столика… но возможно, она их никогда не проверяет. Он может найти их первым, а тогда теряется весь смысл.

Только тут я вспоминаю, чем мы занимались накануне, и все сразу кажется неправильным, я ощущаю это всем телом. Неправильным и грязным. Вся моя жизнь – грязная, осознание этого ударяет по мне сильно и вместе с тем абстрактно: кажется, будто грязью отдает от Карла и от Алекс, грязными кажутся ее планы разрушить его жизнь, грязью кажется просто продолжать, как прежде, грязью кажутся фотографии, толстой пачкой лежащие на прикроватном столике рядом с Алекс. Возле кровати валяется сиреневая одежда Мирьям, довершая ощущение грязи. Мне хочется, чтобы Алекс открыла окно, но мне слишком плохо для того, чтобы даже попросить ее об этом. Я едва понимаю, сплю я или бодрствую. Возможно, я по-прежнему пьяна. Я закрываю глаза.