Другая - [37]

Я пересекаю мост Хамнбрун, транспорта совсем нет. В центре кольцевой развязки лежит гигантский якорь с большого корабля, когда-то давно выходившего отсюда в море, когда гавань процветала и сильные мужчины носили произведенные на ткацких станках города тюки ткани, которые предстояло везти на продажу в другие страны. Я иду мимо первых складов гавани, больших железных сараев, где сейчас продают тростниковую мебель и свежеиспеченный хлеб, а не так давно находились клубы свингеров, клубы гомосексуалистов и подпольные игорные клубы. Где они располагаются теперь, я не знаю, если таковые вообще сохранились. Мне рассказывали, что в промышленной зоне находилось множество подпольных клубов в тех же помещениях, где сейчас размещаются IT-фирмы, рекламные бюро, столовые и университетские клубы, и весь район тогда был оцеплен, наглухо закрыт, я помню фанерные щиты и толстую черную цепь вокруг ворот башни Хольментурнет – помпезного входа в сердце города, это был заброшенный район, где по ночам танцевали в подвалах. Я все пропустила, они тогда могли открывать для себя в этом безнадежном промышленном городе музыку соул, а я это тоже пропустила. Я никуда не ходила, сидела дома и читала книгу.

Я сажусь на одну из больших катушек для кабеля, лежащих на берегу, и закуриваю сигарету. В одиночестве я почти никогда не курю, только если мне грустно. Мне не надо быть одной, думаю я. Человек, который стоит у кого-то на первом месте, не сидит в гавани в такое время. Я достаю мобильный телефон и пишу эсэмэску Алекс.

«Что делаешь?»

Она отвечает сразу же.

«Ничего. А ты?»

«Гуляю. Злюсь на Карла».

«Хочешь зайти?»

«Да».

Она открывает с бокалом вина, который сует мне в руку еще до того, как я успеваю снять обувь. Потом обнимает меня.

– Ты в порядке?

– Не знаю.

Я расшнуровываю ботинки, сбрасываю их так, что один отлетает в стену.

– Просто я чувствую себя идиоткой, когда сижу в сексуальной одежде, а он пишет, что не сможет прийти. Ничто не заставляет меня чувствовать себя большей дурой.

Я прохожу за ней в гостиную, красную в полумраке, как кровь, все звуки становятся приглушенными из-за обилия толстых текстильных изделий. Словно находишься внутри тела, в матке. От этого я совершенно успокаиваюсь и чувствую себя защищенной. Алекс садится возле меня на диван и просит рассказать, поэтому я рассказываю. Говорю, как именно это ощущается. Какой жутко одинокой я себя чувствую, когда думаю, что встречусь с ним, а он не может, ведь у него всегда есть кто-то другой, а у меня вообще никого нет. Он всегда потом говорит, что тоже огорчается, когда у нас не получается увидеться, но это все равно не идет ни в какое сравнение, поскольку он всегда занят чем-то другим. Женой, семьей. У меня к глазам подступают слезы. Я вся целиком представляю собой подавляемый плач, я – плач, притаившийся и вызревавший с тех самых пор, как я впервые увидела Карла, с самой первой надежды на то, что с ним все может перемениться, что я смогу изменить свою жизнь. С первого раза, когда я почувствовала к нему нежность и подумала, что хочу, чтобы он стал моим. После нескольких полученных от Алекс бокалов вина плач приливной волной прокатывается у меня по телу, и я впервые выпускаю его наружу. До сих пор я не проронила из-за Карла ни единой слезы, поскольку с каждым разочарованием во мне что-то затвердевало, подобно болезни, от гордости и горечи образовывавшей вокруг моего сердца заградительный щит, а сейчас он дал трещину. Алекс обнимает меня и крепко держит, пока я плачу и, кажется, никогда не закончу. Я рыдаю до изнеможения, как, помнится, это бывало в детстве, правда, тогда по поводу банальных вещей, но с тем же ощущением опустошенности и безутешности, и под конец у меня не остается сил даже продолжать плакать. Алекс гладит меня по волосам, футболка у нее намокла от моих слез. Потом она гладит меня по щеке, бережно, и последние слезы капают у меня уже от тихой благодарности за ее доброту по отношению ко мне, за то, что, когда она обнимает меня, я чувствую себя защищенной. Алекс целует меня в щеку, губы у нее мягкие. Она облизывает их.

– Ты соленая, – тихо говорит она.

Ее лицо совсем близко к моему. Я улыбаюсь, больше от благодарности, чем от радости, ощущаю во всем теле усталость. Алекс снова целует меня в щеку, я закрываю глаза. От щеки недалеко до рта, губы Алекс осторожно подбираются к нему и кажутся еще мягче, когда я чувствую их у себя на губах, но только вначале, потом они становятся голодными, она прижимается ко мне, ведет ласкавшей мою щеку рукой вдоль шеи и вниз.

Просыпаюсь я уже утром, она лежит, глядя на меня. Я спала на ее руке, и, когда я переворачиваюсь, мое лицо оказывается возле ее шеи, оттуда приятно пахнет мягким запахом теплой кожи. Алекс улыбается мне, смахивает несколько волосков с моего лба.

– Я тут подумала, – говорит она тихим голосом, словно выдавая тайну, хотя услышать ее здесь никто не может, – и считаю, мы должны сосредоточиться на его жене.

Сначала я не понимаю, о чем она, потом соображаю, что о Карле. Он не имеет к этому отношения. К этой совершенно новой интимности. У меня впервые есть недоступная ему зона, собственная тайна, нечто только мое, в точности, как почти вся его жизнь принадлежит исключительно ему. Теперь существует некое равновесие.