Другая - [35]

– Но он кое-что рассказывал мне о тебе, – говорю я. – Что ты изучала какую-то чертову программу по обществоведению в Лунде, которая даст тебе возможность практиковаться как минимум в ООН.

Она фыркает или усмехается коротким, горьким смешком.

– А он не рассказывал, что я ее бросила? Что она показалась мне отвратительной? Или сколько мы по этому поводу ругались? Не рассказывал, что уговаривал меня поучиться год за границей, поскольку ему хотелось от меня отделаться, предлагал оплатить мне все?

– Да, это действительно тяжело, когда кто-то предлагает тебе оплатить учебу за границей, – опять саркастическим голосом замечаю я.

– Я чувствовала себя такой одинокой, – произносит она, после чего голос у нее срывается на плач. – Мне хотелось обратно сюда, чтобы хотя бы жить с ним в одном городе, я чувствовала себя такой одинокой, а он не хотел этого, поскольку у него теперь новая семья, но вот я здесь, а он все равно почти никогда не успевает встретиться со мной, мне так одиноко, понимаешь?

Я киваю, хотя она не может этого видеть.

– Да, понимаю, – тихо говорю я.

Она глубоко дышит, пытаясь сдерживать слезы.

– Ты не можешь приехать сюда? – спрашивает она. – Я приготовлю тебе поесть.

Лежа рядышком на ее кровати, мы видим, как дым от наших сигарет поднимается к висящей на потолке лампе, над нами, подобно лучам полной луны сквозь туман, сияет мягким молочно-белым цветом фарфоровый глобус. На граммофоне уютно, как костер, поскрипывает и потрескивает пластинка с джазом. «You go to my head, and linger like a haunting refrain» [8]. Мне еще не доводилось знать кого-либо, кто слушал бы джаз.

У Алекс фильтр сигареты стал темно-красным от губной помады.

– Дело в том, – говорит она, поворачивая голову ко мне так, что я чувствую у своей щеки ее горячее, отягощенное вином дыхание, – дело в том, что он злой.

Произносит она это само собой разумеющимся констатирующим тоном. Мне хотелось бы уметь выражаться подобным образом. Хотелось бы когда-нибудь осмелиться думать, что мое твердое представление о чем-либо столь же значимо и за пределами моего рассудка и заслуживает того, чтобы выпустить его наружу и предать огласке.

Я знаю, что она ошибается, Карл не злой, как раз напротив, хотя он и обижает других. Алекс и меня. Я уверена, что на самом деле он не хочет обижать никого из нас. Алекс пьяна, я тоже. Она угостила меня красным вином и борщом на кухне, кофе и еще красным вином в гостиной, тоже красной, с покрытым персидскими коврами полом. Потом она угостила меня сигаретой в спальне. У Алекс курить можно везде.

Она смотрит на меня взглядом, ищущим поддержки.

– Он разрушает все, к чему прикасается, – продолжает она. – Разрушает жизнь людей. Постоянно. Он разрушил жизнь мамы и мою. Теперь разрушает твою, одновременно разрушая жизнь жены тем, что спит с тобой. Скоро он, наверное, будет обманывать вас обеих с кем-нибудь еще.

Алекс качает головой.

– Он настоящая свинья.

Загасив остаток сигареты в стоящей между нами на покрывале большой пепельнице, я откашливаюсь.

– Но я влюблена в него, – говорю я.

Голос Алекс смягчается.

– Я знаю. В него влюбляются все. Это его тактика. Но волнует его только он сам. Его никогда не интересовал кто-нибудь, кроме него самого. Ты ведь это замечаешь.

Она накрывает мою руку своей.

– Нам надо держаться вместе, – заявляет она.

Хотя я знаю, что она заблуждается, руки я не убираю.

Холода держатся долго, вход в гавань замерзает, взад и вперед снуют ледоколы, звук их моторов разносится по воде до самых берегов. Сознание того, что кто-то следит за тем, чтобы этот город по-прежнему можно было покинуть водным путем, приносит мне успокоение.

От открытой воды в гавани поднимается пар, несколько лебедей скользят, как в тумане, словно часть декорации перед балетом. За ними также наблюдает моряк, стоящий на палубе корабля, который выгружает бревна. Он курит, вид у него замерзший. Затем он поднимает глаза и встречается взглядом со мной по другую сторону гавани, по-моему, он мне улыбается. Я не спускаю с него глаз, улыбаюсь в ответ. Так мы и стоим, улыбаясь друг другу. Интересно, как его зовут. На корабле русские буквы. Иван, Николай, Андрей. Я останавливаюсь на Андрее. Он темноволосый, коротко подстриженный, с большими руками, сигарета кажется в них маленькой. Из серии: можно сделать, но не делаешь – вот если бы мне подойти к нему. Через мост гавани на другую сторону, помахать ему рукой с берега возле корабля, заговорить с ним. Сказать нам друг другу было бы особенно нечего, но это неважно. Приди ко мне, веселый матрос. Его руки при соприкосновении с моим телом казались бы поначалу холодными, я содрогнулась бы, но не от неприязни.

Он отводит глаза, теперь я отчетливо вижу, что он улыбается. А что, если он подумал то же самое обо мне? Возможно, это его способ убивать время в чужих гаванях – смотреть на первую попавшуюся женщину и улыбаться. Моя жизнь сразу кажется такой безнадежно жалкой. Она крутится вокруг нескольких человек в маленьком городе, будто я по-прежнему живу в крестьянском обществе, и все, что именуется освобождением, самореализацией и мегаполисом, все еще находится для таких, как я, на несколько поколений впереди. Андрею, по крайней мере, удается видеть что-то от мира. Рядом с ним я – деревенщина, человек, который еще не жил. При мысли об этом я ощущаю зуд во всем теле, переходящее в панику раздражение, шум во всей голове, мне хочется закричать, расцарапать себе лицо ногтями, поранить себя. Так поступают сумасшедшие, те, кто в фильмах одет в смирительную рубашку. Я пытаюсь быстрым шагом уйти от этого ощущения по аллее. На пути у меня трамвайные царапины. Они забиты снегом, вероятно существует специальный вагон, расчищающий рельсы.