Другая - [36]

Ничто настолько не страшит меня, как мысль, что так и будет продолжаться. Эта недожизнь, с этим недосуществованием, которое я – недочеловек, в ней веду: это лишь фаза, думаю я, будто я – родитель маленького ребенка, уставший от безнадежного младенца, то есть от самой себя, это лишь период в моей жизни. Скоро все изменится.

Ощущает ли Карл привкус страха, когда целует меня? Мне думается, что страх имеет металлический привкус, как ржавчина и кровь, резкий от железа. Это – страх застрять здесь навсегда. В некоторые дни этот страх парализует меня, заставляет ехать в больницу, как в полузабытьи: дорога до Центрального вокзала, поездка на автобусе, коридоры, раздевалка – я вижу это, словно через мутный фильтр, погруженная в себя, я наливаю воду в сервировочные прилавки, открываю консервные банки с маринованными овощами, моргаю от запаха уксуса; поздно, думаю я, опоздала. Все остальные уже определились. Они уже в пути. Только я в ожидании. В ожидании чего-то, что никогда не наступит.

В другие дни страх заставляет меня выпрямлять спину, наполняет меня изнутри некой гордостью, сознанием того, что я держу свою судьбу в руках, и только от меня зависит, как ею распорядиться. Это лишь фаза, повторяю я, распечатываю бланки, звоню в канцелярии, заполняю заявления. Я могла бы стать одной из тех, кто остается в университете. Если я не напишу сборник новелл, а потом романы, то смогу написать диссертацию. Это под силу не только таким, как Алекс, кто происходит из семей, где все окончили университет, получили красивые звания и хорошую работу, именно поэтому мне тоже следовало бы за это взяться. Страх поднимает меня за загривок: я буду ходить по университетским коридорам, распрямив спину, и никогда не думать, что у меня меньше прав там находиться, чем у всех остальных.

Страх видится мне как желчь – черная желчь в моей системе, он сочится из моих пор, загрязняет меня. Движение вперед, которое я представляла себе с раннего детства, когда, стоя у окна, смотрела, как родители в начале седьмого утра едут на работу, может завершиться здесь. Уже тогда я думала, что не хочу такой жизни: не хочу работы, где необходимо отмечать свой приход до семи утра, одинаковой изо дня в день, вызывающей отвращение работы, которую люди рассматривают как пустую трату времени, как нечто бессмысленное – ради денег, от которой тело устает и болит, рассудок тупеет, взгляд устремляется к пятнице уже в понедельник, а в воскресенье вечером ощущается беспокойство в желудке. Каждый сделанный мною выбор был частью движения прочь от этого, и оно может остановиться здесь и сейчас, тогда я застряну тут навсегда, и никто меня не спасет.

У меня зреет злость по поводу того, что никто меня не спасет, что у меня нет никого, кроме самой себя, и никогда не было. От такого человек становится сильным, если не сходит с ума. Или ожесточается. Возможно, я уже ожесточилась.

Самое ужасное, когда он, сказав, что приедет ко мне домой, не приезжает. Когда я часами готовлюсь, без особой необходимости мою волосы, только для того, чтобы от них хорошо пахло, снимаю с ногтей старый лак и крашу их заново, на пальцах ног тоже. Потом я сижу и жду его, со свежевымытым, надушенным, нежным телом, с его любимым бельем под платьем, а он не едет. Под конец телефон жужжит от немногословной эсэмэски: ему надо откуда-то забрать младшую дочь, сегодня вечером он, к сожалению, прийти не сможет.

Все тело у меня горит от чувства, которое я не знаю, как назвать: злость, ревность, ощущение, что тебе кого-то предпочли. Ощущение, что ты никогда не оказываешься на первом месте.

Я выхожу на улицу, выхожу каждый раз, когда такое происходит. Предварительно закидываю корсет или чулки в самую глубь гардероба, словно они отвратительное животное, с которым я не желаю находиться в одной комнате и которое необходимо запереть или предать забвению, надеваю самую обычную одежду, в которой выгляжу, на мой взгляд, совершенно обыкновенной и разочаровала бы Карла, появись я в ней, когда мы встречаемся, поскольку он дал мне понять, что ценит усилия и вообще ценит во мне именно это: ведь я, как ему думается, прилагаю усилия даже в столовой, принимая во внимание накрашенное лицо и кружева на бюстгальтере, которые он заметил сквозь страшную рабочую блузу. Удалив все, что он смог бы оценить, я выхожу гулять.

Эта злость особого рода, она более личная, чем любая злость. Ее нельзя облечь в слова ни перед кем другим, она звучит наивно или ожесточенно, даже я сама это слышу, когда в голове вертятся все те же вечные фразы: «Неужели я не заслуживаю иногда оказываться на первом месте?», затем: «Заслуживаешь или не заслуживаешь, порви с ним», а дальше: «На первом месте у него дети, тебе этого места не видать, даже если он уйдет от жены»; я иду мимо острова Стрёмсхольмен к маленькому островку посреди реки Мутала-стрём, являющегося Île de la Cité[9] Норрчёпинга, где могли бы построить собор, но построили дворец для танцев. Пытаясь переключиться на это, я думаю, что со всех сторон здесь тогда установили белые деревянные панели, чтобы остров выглядел как пароход, а потом все летние ночи напролет танцевали посреди бурлящей воды, дело было в тридцатых годах, данное место пользовалось популярностью, мне легко себе это представить: вечера позднего лета, когда с каждым днем смеркается все раньше, тяжелая темная августовская зелень и ночные бабочки, пляшущие вокруг сияющих фонарей, которые отражаются в воде, бурно несущейся мимо них в море под звуки джазового оркестра – это, вероятно, было все равно что танцевать на «Титанике». Потом танцевальный дворец сгорел и место оказалось заброшенным. Типично для Норрчёпинга. Самое красивое место в городе с тридцатых годов пустует, вход туда воспрещен, и оно доступно лишь для находчивых бездомных или для пьяных подростков, форсирующих решетчатую калитку и каким-то образом выбирающихся на загороженный мост, ведущий на остров.