Другая - [28]

Кроме того, он хороший человек. Поистине хороший мужчина: во всем его существе присутствует какая-то честность, в точности, как я подумала, впервые обратив внимание на его улыбку. Он справедливый, прямой и простой, но без банальности.

Я много раз думала, что смогла бы с ним жить.

Но как бы выглядело, если бы он развелся? У него это второй брак. Будучи взрослым, надо принимать такое во внимание. Необходимо думать о детях, займах и о том, что скажут люди.

– Он ее никогда не оставит, – говорит Эмили, когда мы пьем кофе.

Она говорила это и раньше, но тогда я расстраивалась, а теперь думаю, что она просто-напросто не понимает, поскольку никогда не переживала ничего подобного тому, что у меня с Карлом, таких интимных отношений, такого идеального баланса между влечением, уважением и нежностью.

– Он слишком стар для тебя, – добавляет она.

– Не такой уж он и старый.

– Почти в два раза старше тебя.

– Будь мы в Голливуде, ему могло бы быть около семидесяти, и никто не счел бы это странным.

– Но вы не в Голливуде. Вы в Норрчёпинге.

Она потягивает свою отвратительную кофейную смесь, отдающую фундуком. Вероятно, она единственная в мире по-прежнему любит кофе, приправленный таким сиропом, все остальные бросили его пить, единожды попробовав, или, по крайней мере, после окончания гимназии. У нее попросту плохой вкус. Внезапно я ощущаю, что она меня невероятно провоцирует как типаж.

– Но ты ведь превозносишь все, что нарушает нормы, – говорю я.

– То есть, как? – она явно готова к обороне.

– Да, ты же всегда говоришь, как это важно. Норма мужского поведения, гетеронормативность, белый как норма для цвета кожи и все прочее, что тебя там заботит. А тут я действительно нарушаю норму, и это тоже плохо, поскольку ты считаешь, что нарушать надо только правильные нормы.

– Я такого не говорила.

– Нет, говорила. Это просто старый морализм. Поскольку это – отношения, которые не вписываются в твою схему одобренных отношений, нарушающих нормы. Будь я вместе с немолодой женщиной, ты бы наверняка считала это замечательным и свободным от предрассудков и сейчас наверняка поощряла бы меня.

Мне кажется, она выглядит несколько неуверенной, будто до нее доходит по крайней мере часть сказанного, и я только распаляюсь.

– Какова цель всего, во что ты веришь? – спрашиваю я. Мне уже не остановиться, я должна выплеснуть все. – Неужели ты всерьез думаешь, что стоит тебе поговорить на каждой вечеринке о феминистской борьбе и походить на твой феминистский черлидинг, как что-то изменится, думаешь, что весь мир однажды проснется и добровольно захочет именно того, чего ему, по твоему мнению, следует захотеть? Увидит лучшее для себя именно так, как видишь его ты? Правда, за исключением тебя самой, поскольку ты случайно хочешь жить с партнером-гетеросексуалом в собственной квартире, но все-таки неким радикальным образом, потому что ты сознаешь себя нормой… что дает тебе право судить других?

– Тебя совершенно невозможно понять.

Сама я считаю, что никогда не чувствовала такой ясности. Меня переполняет ощущение, что я разложила все по полочкам.

– Никлас говорит… – продолжает она.

– Ты разговаривала с Никласом обо мне?

– Да, а что?

Она явно удивлена.

– Я разговариваю с Никласом обо всем.

– Я не хочу, чтобы ты разговаривала обо мне.

– Сожалею, но помешать мне ты не можешь, – говорит она нестерпимо высокомерным тоном, который становится для меня последней каплей. Надо уходить. Я встаю, произношу именно это: «Мне надо идти», и ухожу; на улице я чувствую себя упрямым ребенком, которому хочется только кричать: «Я так больше не могу!» – и я действительно так больше не могу, у меня нет сил выносить всю эту фальшь. Внезапно Эмили представляется мне олицетворением фальши: у нее голова настолько забита теориями и структурами, что все существование оказывается лишь сплошным лавированием между ними, раз человек не просто надевает шоры, но и отказывается понимать, что теории – это теории, а не истины, что их нельзя применять к реальности как попало, нельзя использовать в жизни, в реальности, те же инструменты, что при феминистическом анализе текста или чем она там занимается. Жить согласно теориям невозможно. Это неуважительно по отношению к жизни.

Эта мысль меня одновременно злит и расстраивает: при ее полной свободе для самореализации, о которой многие даже не смеют мечтать – я думаю о своих родственниках, о поварихах на большой кухне, – и при потрясающей возможности расширить рамки своего существования она все-таки запирает себя в новых ограничениях того, что нужно и можно. Как можно так поступать? Какая расточительность, какая привилегия для избалованного среднего класса, перед которым открыты все возможности: добровольно обеднять жизнь, живя в соответствии с несколькими теориями, изложенными в учебной литературе университетских курсов, будто они являются заповедями!

Злость опьяняет меня. Едва придя домой, я быстро осушаю бокал вина, после чего ощущаю настоящее опьянение. Я достаю мобильный телефон и пишу эсэмэску Алекс.

«Привет, как дела, чем занимаешься?»

Быстро приходит ответ:

«Пью пиво с однокурсниками, полный отстой, хочешь встретиться?»