Другая - [30]

В некоторые дни я думаю, что маюсь дурью – я же скоро отсюда уйду, а ведь действительно тяжело мне дается только это задание, против ресторанной работы как таковой я ничего не имею, и в обычном ресторане мытье посуды не казалось бы мне настолько отвратительным, даже в нашей столовой я не испытываю отвращения, но здесь, на большой кухне, мне никак не отделаться от мысли о том, откуда взялись контейнеры, которые я мою, с какого они прибыли отделения, какие пациенты из них ели и с какими болезнями. Некоторые маленькие контейнеры побывали у пациентов, способных есть только протертую пищу. С чем связаны их проблемы, я не знаю, возможно, они не могут жевать или глотать, или у них что-то не так с желудком или кишечником. В контейнерах мелкого размера подают маленькие порции различных пюре, и они часто возвращаются нетронутыми. Я стараюсь не вдыхать запах, когда выскребаю в измельчитель для пищевых отходов содержимое: ярко-зеленое гороховое пюре, морковное пюре, нечто серо-коричневое, видимо мясо, доведенное миксером до напоминающей мусс консистенции в отделении для особого питания на большой кухне.

Однако в некоторые дни мне кажется, что так и будет продолжаться.

Я буду всю оставшуюся жизнь выскребывать холодную еду в корыто, складывать в штабеля контейнеры и крышки на пару с умственно отсталой практиканткой, вечно ходить каждый рабочий день в страшной больничной одежде.

В углу, где обитают поварихи, имеется большой стол с нержавеющей столешницей, за которым усаживаются на собраниях и в перерыв на кофе, там стоит банка с кофейными деньгами – надо класть две кроны за каждую чашку, исключения не допускаются, – еще там лежат листы с рецептами и пачка зачитанных старых дамских журналов, открытых на страницах с кроссвордами. Поварихи обычно склоняются над ними во время кофепития, а иногда вписывают слово в ожидании, пока что-нибудь доварится. Однажды после обеда они сгрудились вокруг подсказки «звукоподражательный», крутили, вертели, считали клеточки: «эхо» не подходило – слишком коротко, попробовали удлинить – «эхосигнал», «эхоимпульс» – все равно не подошло. Когда они вернулись к своим котлам, я сосчитала клеточки: восемнадцать. О Н О М А Т О П О Э Т И Ч Е С К И Й. Назвать слово я не решилась, поскольку знаю, как они посмотрели бы на меня: в их взглядах читалось бы такое изумление оттого, что мне это слово известно, что оно заслонило бы радость от получения в кроссворд длиннющего слова. Однажды я попыталась объяснить, что в университете не бывает каникул, и одна из женщин в мойке сказала, что у ее дочери есть рождественские каникулы, спортивные каникулы и пасхальные каникулы, а она учится в гимназии Хага, я возразила: «Да, в гимназии каникулы есть…» – и поняла, что она не понимает разницы между гимназией и университетом.

– Скажи, что у меня когда-нибудь будет другая работа, – прошу я Алекс, полулежа на диване в ее красной гостиной с бокалом вина, которое она налила мне из упаковки «Бэгинбокс».

Вино не особенно хорошее, но все равно кажется роскошью и чем-то изысканным – выпить бокал вина или два, или три, а иногда четыре, обычным будним вечером, при ее студенческих финансах и моей низкой почасовой оплате: мы пьем не ради того, чтобы напиться, во всяком случае здорово напиться, просто для приятного опьянения, цивилизованного опьянения, вполне подобающего нам. Алекс при каждой встрече пристает, что я должна больше писать, раз уж мне хочется писать, и поскольку писать мне действительно хочется, я ее послушалась. Написала новеллу, и сама понимаю, что она не особенно хороша, не как у Томаса Манна или Достоевского, но, по крайней мере, не хуже многого того, что пишут и издают дебютанты моего возраста. Как только у меня наберется достаточно много новелл, я пошлю их в издательство.

– Конечно, у тебя будет другая работа, – говорит Алекс. – Но главное – ты напишешь массу книг.

Она поднимает брови.

– За тебя, – бормочет она, чокаясь со мной перед тем, как отпить глоток. Сама она толком не знает, чем хочет заниматься в будущем, но чем-нибудь в сфере СМИ. Или, возможно, продолжит учебу в университете в надежде однажды защитить диссертацию.

– Твой любовник мог бы тебя содержать, – произносит она потом.

– Не думаю, что это актуально, – отвечаю я.

– Он говорил что-нибудь насчет того, чтобы бросить жену?

Эта тема мне неприятна, когда приходится ее касаться, у меня внутри все сжимается. На самом деле я думаю об этом все время, но рассказывать о своих мыслях мне трудно даже Алекс, которая, я знаю, меня не осуждает. Я часто думаю, что вовсе не обязательно делиться всем. Рассказывать об очень личном кому бы то ни было мне всегда неловко.

– Впрямую мы об этом не говорили, – бормочу я.

– Тебе следует спросить его, что он себе думает. Если ты хочешь чего-то большего, чем быть его любовницей, наверное, надо на него давить.

– Я, в общем-то, не из тех, кто что-то выпрашивает.

– Возможно, тебе следует стать такой.

После любовных утех я делаю кофе, сейчас первая половина дня, ему потом надо ехать в больницу. На работу в столовую меня не вызвали, и я собираюсь весь день писать, хотя знаю, что ничего хорошего из этого, вероятно, не получится, но я думаю, что если достаточно долго посидеть за компьютером перед открытым документом, то рано или поздно я что-нибудь напишу от чистой скуки.