Другая - [29]

Еще бы.

Встречу мы назначили возле нового винного бара при театре, но он закрыт, поэтому мы идем в «Палас». Ранним вечером народу там, как обычно, мало, мы за стойкой бара одни. Алекс дает мне высказать все, что я думаю об Эмили, и все, что меня разозлило, а потом проникновенно рассказывает о преподавателе графического дизайна, с которым она еще не переспала, но который, по ее убеждению, с ней флиртует.

– Я чертовски возбуждаюсь на его занятиях, представляешь? Ничего с них не выношу. А тут он спросил, не хочу ли я помогать с проектом, над которым он работает, он должен сделать выставку для Музея труда. Это по вечерам, с университетом никак не связано, но он сказал, что думает, я подойду. Ведь это почти как если бы он сказал, что считает меня талантливой?

– Действительно.

– Кстати, я не думаю, чтобы он слушал синтирок или гонял на мотоцикле, с этими его брюками что-то мутное.

Мы заказываем еще по бокалу, и теперь я чувствую себя пьяной и веселой, в отличие от состояния всего с час назад, и думаю, что Алекс замечательная, наконец-то здесь есть кто-то такой, как она, а затем я угловым зрением замечаю кое-кого знакомого – аудитора.

Я машу ему рукой, он явно увидел меня раньше, но не решился помахать мне, поскольку его приветствие вовсе не выглядит таким удивленным, как он, наверное, думает. Он встает и подходит к нам. Я собираюсь познакомить его с Алекс, но вдруг понимаю, что забыла, как его зовут. У него делается разочарованный вид. Мое имя он не забыл.

Мы подставляем табурет между нашими, аудитор усаживается и переводит взгляд с Алекс на меня и обратно, словно до конца не может поверить в такую удачу, что ему позволено сидеть с нами. Я вижу, как он несколько раз бегло озирается, надеюсь, он увидит какого-нибудь знакомого, кого восхитит его компания. Мы с Алекс слишком хороши для всего этого города, но ради справедливости надо сказать, что аудитор заслужил нас: он веселый, смешит нас и очень мил в своей рубашке с пиджаком, сегодня тоже слегка помятый, он покупает еще вина, когда первое заканчивается, а затем снова покупает, когда заканчивается и это. Под конец мы все трое изрядно напиваемся, и я предлагаю Алекс пойти ко мне домой. Аудитор опять водит взглядом туда-сюда, но кивает: он с удовольствием пойдет с нами ко мне домой.

Снаружи сыро и холодно, возможно, влага исходит от пробирающейся вдоль улицы реки, именно так я представляю себе Лондон девятнадцатого века. Из наших ртов идет пар, смех Алекс эхом отдается от стен лестничной клетки. Аудитор курит сигарету, вид у него довольный.

Пока я иду, чтобы принести им вина, они садятся на мой диван, мне завтра надо работать, и следовало бы притормозить с вином, но засовывать в посудомоечную машину липкие тарелки и судки нетрудно даже с похмелья. Мне нет необходимости принимать решения, брать ответственность, создавать что-нибудь, требующее от меня концентрации или даже способности думать, – никаких стимулов прекращать пить, поэтому я наполняю до краев три бокала, и, когда возвращаюсь в гостиную, сидящие на диване уже целуются.

– Иди сюда, – говорит Алекс, и я подчиняюсь.

Посудомоечная машина на большой кухне внизу – это алюминиевый кубистский кит, он лежит на животе, широко раскрыв пасть с усами из болтающихся резиновых полосок, сквозь которые он пропускает посуду и судки, оглаживая их на месте, а потом медленно поглощает их, моет и споласкивает глубоко в своем чреве, после чего выпускает их наружу с другой стороны, раскаленными и сверкающими. Иногда он кажется моим другом или, по крайней мере, моим домашним животным. Я ухаживаю за ним, мою и забочусь о нем, когда он заканчивает свой рабочий день, когда сквозь него обдутыми насухо проскальзывают последние судки и помещение становится похожим на теплую и влажную пещеру, где от выдохнутого посудомоечной машиной воздуха запотевают смотрящие в декабрьскую тьму огромные оконные стекла.

Каждый раз, когда меня командируют на большую кухню, моя работа заключается в наведении чистоты и порядка в конце рабочего дня: чистота и порядок сохраняются там до половины девятого следующего утра, когда в моечную после завтрака с грохотом поступают перемазанные кашей судки, но ночью должно быть чисто – наверняка существуют предписания по гигиене, которые важно соблюдать, чтобы не распространять заразу среди лежащих в больнице пациентов. Меня о таких предписаниях никто не проинформировал, но я представляю себе, что они существуют, и поэтому заведующая проявляет такую дотошность в отношении рыжей плесени, распространяющейся, подобно ржавчине, натеками, которые образуются в углублениях крышки посудомоечной машины и за ночь из-за влажного воздуха никогда до конца не высыхают, а превращаются в маленькие рыжие лужицы. В начале осени заведующая заставляла кого-нибудь другого из почасовиков, стоя на стуле, промывать всю верхнюю часть машины ручным душем с максимальным напором воды. Кристина, которая практикуется в моечной несколько дней в неделю, помогала переправлять грязную воду в канализационные стоки. Кристина недоразвитая, или как там это называется, не умственно отсталая, но медлительная, с пониженными умственными способностями; работая с ней, я раздражаюсь, в основном поскольку ей требуется так много времени, чтобы загрузить посуду в машину или забрать чистую – если Кристина стоит у сушилки, то мне приходится действовать медленнее обычного, чтобы не возникло хаоса, или бежать к ее концу машины и выхватывать ящик с крышками от судков или тарелки, чтобы те не рухнули на пол, если Кристина не успеет их поймать. Раздражает меня не столько дополнительная работа, сколько ощущение, что я выполняю ту же работу, что какая-то дурочка – я не знаю, как сформулировать по-другому, не знаю, как можно перефразировать, чтобы это не звучало неприятно, поскольку это неприятно.