Другая - [27]

Любовник он тоже совершенно обыкновенный. Я спросила, не хочет ли он зайти ко мне домой, мы постояли перед моей дверью, осоловело перебирая темы для разговора, способные заполнить время между тем, как мы оба начали вынашивать мысль о том, что нам хочется поцеловаться, до самого поцелуя, и, переплетясь друг с другом в поцелуе, миновали прихожую и оказались в постели, после чего он стал заниматься со мной любовью каким-то рациональным образом: заботливо и корректно, но не особенно пылко. Не так, как с Карлом.

Затем у меня по всему телу распространяется неуязвимость, я подползаю ближе к нему, он горячий. После любви я обычно сворачиваюсь за спиной у Карла, утыкаюсь лицом ему в затылок, вдыхаю его запах, несколько раз я бормотала: «Я люблю тебя», и он бормотал в ответ то же самое, в полусне, в апатичном полузабытьи, в которое он впадает после того, как я проделала все, что положено любовницам; сейчас возникает такое же ощущение. Аудитор, когда я подползаю ближе, тоже горячий и хорошо пахнет с затылка, я бормочу: «Я люблю тебя». Это подобно рефлексу, слова возникают автоматически вместе с ощущением неуязвимости рядом с другим телом, я шепчу ему в затылок тихо, как обычно шепчу Карлу – иногда настолько тихо, что он не слышит, иногда он уже засыпает.

Аудитор, однако, не засыпает. Он тотчас поворачивается, смотрит на меня со смесью шока и отвращения во взгляде. Будто я ненормальная. Возможно, так и есть.

– Что ты сказала? – спрашивает он.

Я отвожу взгляд.

– Нет, ничего. Сама не знаю. Это я по ошибке.

Я переворачиваюсь, ложусь к нему спиной. Слышу, как он садится, вздыхает. Затем встает, проходит по комнате, собирая свою разбросанную по полу одежду. Садится на край кровати и застегивает рубашку.

– Мне надо идти, – говорит он.

– О’кей, – бормочу я.

По вечерам меня тянет в гавань. Ходить туда я предпочитаю в сумерках, но сейчас сумерки наступают очень рано, темнеть начинает уже в середине дня, когда я по-прежнему сижу с Магдаленой и Сив в столовой, пью послеобеденный кофе, смотрю на больничную парковку и наблюдаю, как перед входом останавливается грузовик с большой елкой в кузове. Сив говорит, что рановато, и на самом деле она права – сейчас ноябрь, и мы только что перешли на зимнее время, возможно, возникло какое-то недоразумение, впрочем, ответственная за атмосферу вокруг больницы вполне могла подумать, что гадкую парковку, где постоянно задувают ветра, будет хорошо осветить чем угодно; я рассуждала бы именно так.

Я придерживаюсь южной стороны гавани. Северная сторона больше напоминает промышленный район, там похожие на бараки дома с предприятиями, занимающимися копанием ям и починкой канализации, и целый квартал занимают угольные кучи и горы бревен, которые готовятся к отправке, грузятся, перевозятся на кораблях и используются в какой-то далекой отсюда стране.

На южной стороне имеются краны, связанные с землей рельсами, как трамваи, они могут двигаться боком взад и вперед вдоль края берега. Возле длинного ряда контейнеров, полных щепы, пришвартован корабль, без освещения, без каких-либо звуков, в ожидании. Возможно, внутри спят моряки с другой стороны моря или же они сошли на берег и сидят в каком-нибудь городском баре, или прогуливаются по тем же улицам, что и я, в поисках фланирующих женщин.

Если пройти мимо кранов и контейнеров, мимо сараев и покрытого сажей кирпичного здания, когда-то служившего таможней, и продолжить еще дальше, то приходишь к заброшенному паромному терминалу. В девяностые годы предполагалось, что паромы будут ходить в новые страны Балтии, не помню точно, в какой город по другую сторону Балтийского моря, в Таллин или Ригу. На пароме никто не ездил, линию закрыли после всего нескольких рейсов. Никто не хочет ехать на пароме через холоднющее море из одного пришедшего в упадок города-порта в другой такой же – это можно было бы и просчитать. Терминал остался, длинное здание из стекла и железа, интерьер сохранился нетронутым: ряды стульев из красного пластика, которые почти не использовались, под слоем накопившейся на них пыли красный цвет у них тот же, что и в логотипе пароходства, заброшенная стойка информации и билетная касса. Годы наложили свой отпечаток, здание заржавело, облупилось, выцвело, и все вместе выглядит дешево.

На краю берега сохранилась башня, откуда поднимались на борт, она выглядит, как туннель, по которому идут, заходя в самолет: лестница вверх к коридору, который ничем не заканчивается. Я фантазировала на эту тему, у меня перед глазами возникал фильм: я поднимаюсь по лестнице, иду по раскачивающемуся полу коридора, воображаю, будто эта дорога заберет меня отсюда куда-нибудь в другое место, и последним шагом попадаю прямо в пустоту, а дальше, не успев понять, что произошло, начинаю падать, рассекаю темную ледяную водную поверхность, меня окружает вода, тяжелая и засасывающая, меня тянет вниз, и я тону.

Не влюбляйся, раз за разом говорила мне Эмили. Я отвечала, что не влюблюсь, что удовлетворюсь ролью любовницы. Однако я быстро поняла, что так не получится. Как только он оказывался в моих объятиях после занятий любовью, я гладила его по щеке, и он был как бы обезврежен – переставал быть высоким строгим врачом из столовой, он становился моим, лежал обнаженным у меня в постели, положив голову мне на грудь, и позволял мне его ласкать. Он почти засыпал, а очнувшись, смотрел на меня какую-то долю секунды с растерянностью во взгляде, потом четко осознавал ситуацию и улыбался так, что становилось ясно: ему приятно находиться возле меня, он говорил, что я красивая. Как бы благодарно, покорно. Возникало совершенно новое ощущение: будто я имею над ним некую власть. От этого я начинала испытывать смирение, почти благодарность за то, что он дает мне эту власть, позволяет себе быть передо мной маленьким. Это казалось настолько откровенно интимным, что у меня на глазах выступали слезы. Затем он подтягивал мое лицо к своему и осторожно целовал, держа меня совсем близко, и тогда я понимала, что не влюбиться не получится.