Друг Толстого Мария Александровна Шмидт - [42]

С фронта шли вести о поражениях, о тысячах убитых, замерзших, голодных, о пушках без замков, о негодных для плаванья судах, выходящих в море, о лжи, предательстве, воровстве, грабеже, разврате, обо всем, с чем всегда нераздельно связана война, о чем не пишут во время войны в газетах, а лишь передают очевидцы. Вести эти в Ясную приходили со всех концов мира, несмотря на всякие цензуры, а к М. А--не шли через солдат, солдатских жен, матерей и отцов.

86

Страшное это было время -- годы японской войны. Оно теперь меркнет перед тем, что пришлось пережить в следующую войну, но тогда война переживалась мучительно тяжело.

М. А. полна была забот о солдатках с их горестями и нуждами; через нее и мы следили за судьбой мужиков, призванных из ближайших к Овсянникову деревень, и за судьбой их семей, оставшихся без кормильцев.

Година революции с жестоким подавлением революционного духа, пожалуй, еще тяжелее переживалась М. А--ной, тем более, что немало близких ей людей погибло и пострадало в те времена. Особенно тяжело переживала М. А. судьбу племянника своего Саши Шмидт, младшего сына ее брата. Это был милый юноша, всей душой стремившийся служить народу. Он принимал горячее участие в революции 1905 года, а затем участвовал в ряде экспроприации и был, если не изменяет мне память, взят чуть ли не с бомбой в руках. Несколько раз во время своей революционной работы он приходил к М. А--не в минуты сомнения. Но ему, захваченному пылом борьбы, желанием вот теперь, сейчас же достичь народного блага и восстановить нарушаемую веками справедливость, -- ее доводы были мало убедительны. И только после, уже сидя в тюрьме, приговоренный сначала к смертной казни, которую потом заменили вечной каторгой, затем (вновь приговоренный к смертной казни за участие в организации большого побега из каторжной тюрьмы и вновь оставленный в живых, как тяжело больной туберкулезом, он много передумал, пережил, кое-что перечитал из произведений Л. Н--ча и стал очень близок М. А--не. Он особенно горячо к ней привязался, а с нею вместе и ко всем нам, принимавшим горячее участие в его судьбе. Письма его с каторги были полны глубоких мыслей, серьезных запросов, большой любви и кротости. В тюрьме он заслужил всеобщую любовь и кличку "толстовца".

Помню, как каторжанам было разрешено иметь в стенах тюремного двора свои огороды. М. А. несказанно радовалась этому и послала Саше и его товарищам семян и даже усов клубники. Все это дошло и было благополучно посажено, начало расти и радовать узников. Но новый начальник тюрьмы нашел, что огород -- это лишняя поблажка преступникам, и приказал все огороды перекопать. Это был невероятно зверский поступок, оценить который могут только те, кто пережил это сам или у кого близкие люди пережили это издевательство над человеческой личностью. Сестра Саши раз в год ездила в Сибирь на свиданье с ним (свидания давались ближайшим родным раз в год) и каждый раз, возвращаясь от каторжан, пробыв в их среде и в среде их родственников, она рассказывала такие ужасы о их положении, что М. А. прямо больна становилась, а мы ходили сами не свои. После долгих хлопот, благодаря помощи А. Ф. Кони и брата и сестры Стаховичей, удалось добиться невероятного: Сашу, дважды приговоренного к смертной казни и отбыванию вечной каторги, выпустили, хотя совершенно больного, за стены тюрьмы на поселение.

87

Трудно было без слез читать письма Саши с этой "воли" у стен тюрьмы. Он радовался воздуху, свободе движений, возможности вести разумную работу, самому обслуживать себя и т. д. Он уже едва мог встать с постели, мучительно харкал кровью, но был счастлив.

Через 1╫ месяца после выхода из тюрьмы он умер.

Горячо переживая тяжести, вызванные войной, революцией и ее подавлением, страдая чужими муками, М. А. ни в чем не изменила за это время своей жизни, ни в чем не изменились ее взгляды. Она верила, твердо знала, что добрая цель может быть достигнута только добрыми средствами, что насилие всегда приносит гнет, страдания, раззорение, беды, а потому в душе ее не было радости при победах той или другой враждующей стороны, а была только тяжесть от бездны людских страданий, от затемнения человеческого сознания теми или другими дурманами, от того, что люди так далеко отходят от единого верного пути и единственного доступного нам способа разрешить все личные и общественные вопросы жизни, -- это жить самому по законам своей совести.

Вот отрывок из письма Марьи Львовны к Вере Сергеевне. Толстой 1905 г.

"... Да, политика заела совсем. М. А. вчера звала к себе и говорит: "райская жизнь, ни одного слова о политике". Она удивительна, М. А., -- я всегда от нее учусь. Всегда строго ко всему (в себе) относится и много много, мне кажется, вносит добра в мир".

И еще отрывок из другого письма Марии Львовны к той же В. С. Толстой в том же году:

"...Сегодня была удивительная по своей высоте и твердости Марья Александровна. Рассказывала, какое у нее вдруг наступило душевное успокоение, что ей ничего не страшно, что она смотрит вперед, ничем земным не тревожится, и как ей хорошо и радостно. Я вижу по ее серьезным глазам, что она пережила какой-то душевный переворот, и я боюсь, что это перед смертью. Коровы у нее нет, деньги, припасенные на корову, она понемногу проживает, и это ее нисколько не тревожит, как бывало. Вот удивительный человек, и как с ней хорошо".