Дрожащий мост - [16]

— В пары! Собираемся в пары! — заверещала надзирательница, которой не понравилась наша разобщенность.

Я выбрал единственного нормального на вид парня — спокойного, улыбчивого, с огненно-рыжими вихрами, подошел к нему.

— Тебя за что? — спросил он дружелюбно, выметая из-под кустов волчеягодника прелые до черноты листья и окурки.

— Подрался с одним, — ответил я небрежно.

— О! — с уважением ответил рыжий.

На пару мы чисто вымели дорожку, убрали мусор возле скамеек. Рыжий со вкусом закурил. Щепка ходила по скверу, прижав к плоской груди блокнот. Увидев, что мы освободились, подскочила и, сияя, предложила нам выплеснуть на бумагу все страхи и недовольства, чтобы потом бросить в искупительный огонь.

Я долго думал, что написать. Что я в самом деле хочу сжечь? А рыжий уже исписал весь листок, перевернул и продолжал строчить. Сигаретка тлела в углу его рта, он даже забыл о ней, пока пепел не упал на колени. Это привело меня в восхищение.

— Ты чертовски ненавидишь мир, — сказал я рыжему.

Он расплылся в улыбке:

— Еще бы. У меня доктрина.

— Только не говори, что ты собираешься что-нибудь взорвать.

— А? Что? Нет, — он снисходительно посмотрел на меня. — Терроризм — это прошлая ступень. Точнее, в историческом развитии, может, и ближе к нам, но я предпочитаю уход от мира по модели древних: растительные наркотики и сексуальные оргии, — он поднял палец вверх. — Думаю, нам следует вернуться к оргиастическим обрядам. Это спасет чокнутое человечество.

— А за что ты здесь? — заинтересовался я, так и не поняв — шутит он или всерьез.

— Бродяжничество, — сказал он. — Пока тебе не исполнилось восемнадцати, со свободой личности все очень тухло.

Трудно было с ним не согласиться под цепким взглядом нашей надзирательницы. Все написали записки, кроме нас с низколобым неандертальским юношей. Подозреваю, он просто не знал или забыл буквы.

«Я ненавижу убийцу моей сестры», — вывел я наконец. После этой фразы все остальное оказалось мелким и глупым, все страхи, тревоги, все доктрины уничтожения мира.

Место для костра строго ограничивали кирпичи. Щепка не позволила даже огню выйти за рамки приличий, и в этом крылась искусственность, противная нашим сердцам. Никто не верил этой фальшивой психологической постановке. Но когда искры полетели в небо, мы перестали шевелиться. Пламя, даже стиснутое со всех сторон, овладело нами, как живыми существами, вышедшими когда-то из пещер. Неандерталец чувствовал это лучше всех, в его глазах внезапно засветилось мощное, завораживающее воспоминание. Вождь семинолов раскрыл рот и неожиданным басом выдал:

— Сейчас бы шифер… Так четко взрывается!

Надзирательница велела сжечь наши бумажки и ощутить освобождение от гнетущих мыслей. В костер полетели записки, свернутые как попало, но так, чтобы никто не мог прочитать. Рыжий скатал свою тайную доктрину в плотный шарик размером с бильярдный. Даже неандерталец что-то швырнул и судорожно повел челюстью.

Только я не бросил. Я вовсе не хотел освобождаться от ненависти к убийце своей сестры. Ни за что.

                                  3

Ярослав свихнулся на этих летающих акробатах. Носил с собой черно-белую фотографию из журнала — шесть циркачей в обшитых тесьмой жилетках и облегающих бриджах с лампасами. В школе признавал только физкультуру и физику. Его увлекали практика и теория движения тела под действием силы тяжести, давления на опору, инерции — все, что помогало ему становиться сильнее, выносливее, гибче, сохранять равновесие в самых необычных условиях. Он забросил фокусы (хотя это было забавно), сосредоточившись на эквилибре.

Меня его одержимость пугала, но больше — злила. Я привязался к Ярославу, а когда он начинал погружаться в области совсем мне чуждые — спорт, акробатику, актерство — чувствовал себя лишним колесом его цирковой кибитки.

Когда он убегал на репетиции или тренировку, время растягивалось в серый, скучный Бермудский треугольник. Я не помнил, чем занимался по вечерам раньше, до него. Неужели так же неприкаянно бродил по дому, начинал и бросал читать книжки, пялился в окно?

Ярослав играл в новаторской театральной постановке о цирковой династии Валленда. Послушать его, это были потомственные безумцы. Однажды во время переезда они потеряли страховочную сетку и начали выступать вовсе без страховки. Полсемьи стали калеками или погибли, но оставшиеся в живых продолжали балансировать над бездной на проволоке.

Мы спорили до хрипоты.

— Это же идиотизм, — кричал я. — Рисковать жизнью — и ради чего? Скажи, ради чего?! Чтобы какая-нибудь домохозяйка ахнула и зажмурилась? Чтобы какой-нибудь толстяк на секунду перестал жевать кукурузу? Ах-ах! Краткий акт никому не нужного героизма. Вершина актерского кривлянья!

— Да пойми ты наконец, это искусство! — кричал Ярослав. — Искусство управлять собой. Своим телом, своими чувствами. Это вызов самому себе. Принимаешь его — чувствуешь себя живым. Разве это кривлянье — когда по-другому жить просто не можешь?

— Все равно — безумство, — бурчал я.

Заканчивал он наши споры каким-нибудь примиряющим высказыванием, что в ванне, мол, тоже опасно: можно поскользнуться и удариться головой о кафель, так что теперь, не мыться? Но я слышал в его словах превосходство смелого человека над человеком трусоватым. «Если бы ты САМ попробовал…», — как будто говорил Ярослав. И невысказанная обида еще долго клокотала в моей груди.