Дрожащий мост - [14]

— Созвонимся, — прошипела Лилия, открывая мне двери.

Прошел дождь, и у меня зуб на зуб не попадал. На остановке сумрачно мелькали силуэты. Прятались в воротники, торопились в желтое тепло автобуса. Никому из них не было дела до перемены, что произошла во мне. Странно, но мне тоже не было дела. Можно ли в таком случае считать, что я стал мужчиной? Ну и глупая заварушка. Ощущение напоминало то, с каким я развеивал прах Карповича. Как будто все должно было быть иначе, более серьезно, торжественно и с другим человеком.

Мне вдруг стало так безразлично все случившееся, словно дождь смыл последние часы жизни, всю эту нелепую, короткую возню на диване, акварельно-розовую ванную, крошки пирога на скатерти. Домой я вернулся спокойным. Тронул рыбок над столом, и они, задевая друг друга, спели мне песню. Вообще-то, они были ненасытными, мои рыбки с хищно заостренными крючками. Засыпая, я подумал о Сто пятой, о ее гладкой коже — как мрамор, но теплой. Честно говоря, я думал о ней, когда Лилия вытаскивала из памяти все эти песчинки на губах и запах мускуса. Не знаю почему. Сто пятая была совсем не в моем вкусе.

В субботу Лилия позвонила снова. А накануне, в пятницу, в нашем классе появился новый парень. Он должен был приехать к началу занятий, но не успел. Откуда-то с Дальнего Востока, а может, из самой Японии.

— Ярослав, — представился он, садясь рядом со мной в школьном буфете.

У нас была обычная школа со средневековыми порядками. В том смысле, что основами воспитания оставались «мертвый язык» и розги. Только розги, как в какой-нибудь диккенсовской школе, вложили в руки старшеклассников. Старшеклассники наслаждались железной, кровавой, незыблемой властью над младшими и над новичками, и в этой мрачной предопределенности Ярослава не ждало ничего хорошего. Я не был школьным изгоем, вовсе нет. Все кричали или смеялись — я кричал и смеялся. Сбегали с уроков — уходил тоже. Только если мои одноклассники кричали и сбегали со всех печенок, то я — без наслаждения. Думаю, они это чувствовали и особенно меня не трогали. Поэтому друзей в школе не завелось, но и задирать — никто меня не задирал.

В буфете я сидел один, выглядел вполне безобидно. Новенький набрал целую гору пирожков. Аппетит, как у Гаргантюа, честное слово. А по виду не скажешь. Высокий и худой, с лицом, которое наши девчонки наверняка сочтут привлекательным. Выражение этому лицу задавали не глаза, а нос — длинный, прямой и не знающий сомнений, словно восклицательный знак.

— Ты все это слопаешь? — спросил я, хотя говорить с ним не очень-то хотел.

Он загадочно ухмыльнулся. Тут в буфет ворвалась малышня. С криками облепила столик и накинулась на пирожки, один в один саранча.

— Руки помыли? — строго спросил Ярослав, выцепив кого-то за цветные подтяжки.

Все малыши были темненькие, кудрявые и симпатичные, как наш новый одноклассник. Две девочки в одинаковых синих сарафанчиках младших классов и два мальчика в брючках на подтяжках разглядывали меня с простодушным любопытством.

— Это что, твой друг? — спросил меньший, лет семи на вид, и повидло из пирожка брызнуло ему на рубашку.

— Поросенок, — вздохнул Ярослав.

— Это твой друг или твой поросенок? — хитро спросил мальчишка, и я, не удержавшись, улыбнулся.

— Ярик, а у нас девочку на уроке клопы покусали! — сообщила одна из двойняшек. — Так учительница сказала. Ярик, а клопы какие? А тебе школа понравилась, Ярик?

Правда, не думал я с ним разговаривать. Обособленное мое место в школьной иерархии меня вполне устраивало. Но не вытерпел:

— Это что, твои братья и сестры?

Ярослав вытирал нос младшему, поднял на меня глаза и с комичной болью в голосе произнес:

— Увы. Ты думаешь, со мной кто-то советовался, когда их заводил?

В тот же день я узнал, что многодетное семейство развел актер, прибывший служить в наш театр. Ярослав — его старший сын — тоже играет на сцене, а поступать собирается в цирковое. На прощание он показал мне блестящий трюк из рукава и ловко пересек парапет на одной ножке.

«Ну и экземпляр, — подумал я. — Держись от меня подальше».

Лилия в самом деле позвонила в субботу. Пригласила на дачу.

За несколько дней первоначальный стыд совсем улегся, как пыль на антресоли. Я даже убедил себя, что все было не так уж гадко. И презрительная усмешка на ее губах почудилась. А неловкость вполне можно списать на дурацкий диван, в который как затечешь, так и не выберешься, будто в желоб с цементом. В общем, ехал я к ней со вполне отважными мыслями: второй раз будет лучше, несомненно. Вся известная мне история мужественности говорила об этом.

Профессорское семейство выстроилось во дворе, у маленькой горбатой машинки. Матушка вспорхнула навстречу радостно, будто любимому другу. Отец оказался тоже маленьким и округлым, с перезрелой дыней вместо головы. Я ему не понравился. Ну и черт с ним. Лилия стояла в сторонке, грызла ноготь. Глаза она густо подвела темным и вроде бы еще похудела. От ее взгляда исподлобья ко мне вернулось смятение. Второго раза не будет, дураку понятно. Тогда зачем?

Всю дорогу я мучился догадками, размышляя над ее неясными целями. Лилия молчала рядом. Когда ее коленка касалась моей, она чуть заметно отодвигалась. По машине плыл аромат свежей выпечки из темно-синей проволочной корзинки, которую она не выпускала из рук, потом и вовсе поставила между нами. Время от времени я ловил пристальный взгляд ее пятнистого отца в зеркале. Говорила только матушка, пересказывала какие-то анекдоты из жизни института, а когда устала, задремала. Мы слушали звук мотора с замираниями, всхлипываниями и подъемами, потом — шорох гравия на петлистой загородной дороге. Мог бы включить радио, сердитый индюк.