Дрожащий мост - [18]

Ярослав отгородил угол в комнате, где выложил вдоль стены столбики белых кирпичей.

— Древние греки занимались с камнями и бревнами, — сказал он. — И достигали потрясающих результатов, если верить мифам.

Отжимался он на ребрах кирпичей, поднимал и опускал их, делал глубокие выпады под названием «Дорожка Шаолиня». Младшие мальчишки пытались ему подражать, пока один из них не уронил кирпич на ногу, за что получил еще и подзатыльник от матери («шаолиньский» — заверила она).

Ярослав родился в первом браке своего импозантного отца. Браке случайном, скоротечном и давно забытом. Мать он не помнил, справедливо называя матерью вторую жену актера — театральную костюмершу. Эта женщина смахивала на темно-желтую плюшевую обезьянку, какая у меня была в детстве: с черными глазами-пуговками, покатым лбом и выдающейся челюстью («Где моя замечательная кружка с жирафами?» — говорила она, и кто-нибудь из детей радостно выкрикивал: «В Омске!»).

Все в их жизни вертелось вокруг театра. Рождением очередного кудрявого негодника в семье отмечались крупные премьеры. Они говорили об этом так свободно, что отсекалась всякая двусмысленность. Они любили друг друга открыто и щедро, отдавая миру свои таланты, свое искусство и своих детей.

Несуразное их хозяйствование, когда дети порой ели раз в день — пирожки в буфете, никого не смущало. Временами они фантазировали: что приготовят в первую очередь, когда все-таки привезут их кастрюли и электрическую плитку. Но даже самый младший мальчишка готов был отдать последний кусочек редкого обеда гостю.

Семейство Ярослава вело необычайно жизнелюбивый образ жизни. Они старались каждый день уплотнить людьми и событиями, точно спешили куда-то. К ним ходили диковинные гости, невозможные и несовместимые. Где-то они раздобыли крошечную китаянку с коробкой из-под пылесоса в руках. В коробке прятались тонко звенящие чашки, миниатюрные глиняные мисочки и чайнички, пухлые кисточки и льняные салфетки. Она доставала все это с осторожностью археолога, обнаружившего Венеру Милосскую. На самом дне скрывалась широкая деревянная доска. Китаянка церемонно поставила доску прямо на пол и принялась колдовать. Кипятила воду над переносной горелкой, обнюхивала чайные листья, давала понюхать всем вокруг. Разливала воду плавными дирижерскими движениями. Белозубо улыбнулась и сказала:

— Гунфу-Ча.

Потом взяла в руки блюдце, произнесла по-русски:

— Земля.

Крышку:

— Небо.

Чашку:

— Человек.

Чай был желтым и отдавал сеном.

Несколько раз приходили люди в расшитых сари, с точками и полосками на лбах. Садились на пол, били в латунные тарелочки на тесьме, погружаясь в экстаз. От звонких песнопений, повторяющих одни и те же фразы, от курящихся в потолок благовоний кружилась голова. Чаще всех приходил театральный режиссер — белоголовый толстяк с тремя подбородками и хитрыми глазами. Это был, пожалуй, единственный человек, который предпочитал сидеть за столом, а не на полу. Он быстро пьянел от принесенного им же вина и грустно говорил:

— У всего должен быть хороший конец. Даже если все умерли. Древние это понимали, а то, что пишется сейчас, — это вопль «Спасите!», когда ты вовсе не хочешь спастись, а хочешь просто поорать.

Мать Ярослава едва заметно кивала, и перед режиссером невесть откуда появлялась дымящаяся чашка кофе, хотя в доме не водился кофе. Он грустнел над чашкой.

— Вы знаете, почему невозможно сказать что-то новое в искусстве? — вопрошал он, Ярослав мотал головой. — Потому что мы сами решили: амба, искусство достигло своего пика, ему некуда развиваться. Оно столь совершенно, что далее возможны лишь вариации. Мы решили, что попробовали все, и все исчерпали. А почему? Потому что нам и люди вокруг кажутся исчерпанными до донца, да и своя собственная личность — без единого секрета. Мы надутые всезнайки… Счастье, что во все времена находились творцы без шор самонадеянности. Только как мало гениев, боже мой, как их мало! — режиссер шумно пил кофе, мы почтительно молчали.

Все эти люди останавливались одинокими бедуинами у костра и уходили дальше, в бесконечное путешествие по пустыне.

— Мама, а мы цыганы? — спросил однажды старший мальчик. — В школе нам сказали, что мы цыганы.

Костюмерша задумалась, обратилась к мужу:

— Ты не цыган, случайно?

— Хм, — ответил он. — Интересный вопрос. Есть ли среди актеров кто-то без капли цыганской крови?

Если бы мне не требовалось каждый день к девяти часам возвращаться домой, я остался бы жить у них, честное слово. Никто не был бы против.

Родной дом выглядел теперь тихим склепом.

— Передай, пожалуйста, хлеб, — говорил отец.

— Сегодня каша немного пригорела, — говорила мать.

Со стены смотрела Лиза, даже у нее взгляд был бессильный и отрешенный. «Ты прости меня, — говорил я ей. — Прости, что я теперь редко разговариваю с тобой. Мой друг понравился бы тебе. Он веселый и простой. Мне хорошо с ним. Но когда он пропадает, я его почти ненавижу. Скажи, что это?» Я хотел и боялся сказать Лизе, что уже переживал подобное. С ней. Что это я рвал ее фотографии и ножичком царапал ее пластинки, когда она уходила куда-то без меня. Это я был тринадцатилетним дикарем, а у моей сестры — подружки, друзья, однокурсники, славная и веселая жизнь. «Почему я такой?» — хотел спросить и боялся. Лиза одна все понимала, но смотрела без укоризны.