Драма девяносто третьего года. Часть первая - [64]

Между тем, поскольку в этой сомнительной ситуации республиканцы наверняка стали бы действовать, вместо того чтобы воздерживаться от каких бы то ни было шагов, нельзя было терять ни минуты.

И потому в девять часов вечера Национальное собрание приняло решение — напомним, что ранее Национальное собрание временно отстранило короля от исполнительной власти — так вот, в девять часов вечера Национальное решение приняло решение, что приостановка исполнительной власти продлится до тех пор, пока конституционный акт не будет представлен королю и одобрен им.

Король, стало быть, по-прежнему оставался королем, поскольку приостановка его власти должна была прекратиться в тот момент, когда он подпишет конституционный акт.

Так что это был всего лишь вопрос времени.

Те, кто после принятия этого указа подписал бы петицию за то, чтобы никоим образом не признавать Людовика XVI королем, стали бы, в соответствии с данным указом, бунтовщиками и возмутителями общественного спокойствия.

И, дабы всем было известно о положении, в которое ставил их принятый указ, было решено, что его обнародуют на другой день, 17 июля, ровно в восемь часов утра, развешав по всему городу и огласив на всех перекрестках.

Непристойная шалость, подобная которой, возможно, никогда не предшествовала ни одной зловещей дате в прошлом, превратила день 17 июля в один из самых кровавых дней Революции; правда, он стал бы таким, по всей вероятности, и без этого.

Вникнем в подробности; какими бы ничтожными они ни были сами по себе, их сделали важными те события, какие из них воспоследовали.

Одной из ремесленных корпораций, более всего пострадавших от Революции, была корпорация парикмахеров; в годы властвования королевских фавориток, таких, как г-жа де Помпадур и г-жа дю Барри, и даже в царствование Марии Антуанетты парикмахеры были значительной силой. Они имели аристократию, привилегии и носили шпагу.

Правда, эта шпага чаще всего была лишь одной видимостью: клинок у нее был деревянный или же клинка не было вовсе, и эфес крепился прямо к ножнам.

Леонар, парикмахер королевы, снискал подлинную значимость: именно ему королева доверила свои бриллианты во время бегства в Варенн; он оставил мемуары, ни дать ни взять, словно Сен-Симон и г-н де Безенваль.

Однако с некоторых пор дела в корпорации парикмахеров шли все хуже и хуже. Общество двигалось к пугающей простоте, и как раз в это время Тальма́ нанес почтенной корпорации последний удар, сыграв роль Тита, которая дала имя короткой стрижке, тотчас же вошедшей в моду.

Так что самыми жестокими врагами нового режима, то есть режима революционного, были, несомненно, парикмахеры.

Но это еще не все: часто встречаясь с высшей аристократией, целыми часами держа в своих руках головки самых красивых придворных дам, беседуя с причесывающимися у него щеголями о любовных интрижках, которым весьма способствовал взмах гребня, сделанный особым образом, парикмахер и сам становился развратником.

И вот случилось так, что в субботу вечером некий парикмахер, полагавший, что на другой день у него нет никаких важных дел, надумал, дабы приятным образом занять свой досуг, обосноваться под алтарем Отечества.

Поскольку это происходило в ту эпоху, когда Олимпия де Гуж начала провозглашать права женщин, многие хорошенькие патриотки должны были прийти вместе со своими братьями, мужьями или любовниками к алтарю Отечества, чтобы подписать на нем петицию. Благодаря бураву, с помощью которого он намеревался просверлить дыры в настиле алтаря, наш наблюдатель должен был достичь своей цели и получить возможность разглядывать если и не личики хорошеньких патриоток, то, по крайней мере, кое-что другое.

Но, не будучи эгоистом, он пожелал, чтобы кто-нибудь еще воспользовался его задумкой и поучаствовал в его развлечении.

Составить ему компанию он предложил одному старику-инвалиду, который входил в число его друзей и настроения и нравы которого он хорошо знал. Инвалид предложение одобрил, однако он был человек предусмотрительный, придерживавшийся мнения, что с гляденья сыт не будешь, и потому со своей стороны предложил прихватить с собой съестные припасы: две бутылки вина и бочонок с водой.

Предложение это, само собой разумеется, было принято.

Они отправляются в путь за полчаса до рассвета, поднимают одну из досок настила, забираются под алтарь Отечества, ловко прилаживают доску на прежнее место и принимаются за работу.

К несчастью для наших шутников, праздник привлек не только их. С самого рассвета на Марсовом поле царило оживление. Со всех сторон туда начали стекаться торговцы пирожками и лимонадом, надеявшиеся, что патриотизм вызовет голод и жажду у тех, кто придет подписывать петицию. Какая-то торговка, которой наскучило прогуливаться по насыпной площадке, поднялась на алтарь Отечества, чтобы рассмотреть картину, изображавшую триумф Вольтера; внезапно она ощущает, как в подметку ее башмака впивается какой-то инструмент; она поднимает крик, зовет на помощь и настаивает, что под алтарем Отечества находятся злоумышленники; какой-то подмастерье бежит к Гро-Кайу на поиски гвардейцев, однако гвардейцы не двигаются с места; ничего не добившись от солдат, он возвращается с мастеровыми, прихватившими с собой инструменты. Они вскрывают настил алтаря Отечества и обнаруживают под ним двух наших негодяев, которые притворяются спящими.