Драма девяносто третьего года. Часть первая - [34]

— Черт побери! Так у него будет по крайней мере еще одна приятная минута.

Второго апреля, едва наступил рассвет, Мирабо велел распахнуть окно и, поскольку Кабанис отважился на какие-то возражения, промолвил:

— Друг мой, сегодня я умру, а когда для человека наступает такая минута, ему остается лишь одно: умаститься благовониями, надеть на голову венок из цветов и окружить себя звуками музыки, чтобы по возможности приятнее вступить в сон, от которого не пробуждаются.

С этими словами он позвал своего камердинера, который незадолго до этого тоже довольно тяжело занемог.

— Ну как ты себя сегодня чувствуешь, бедняга Тейш? — спросил его Мирабо.

— Ах, сударь, — ответил камердинер, — хотел бы я, чтобы вы были на моем месте.

— Ну а я, Тейш, — после минутного размышления произнес больной, — нисколько не хотел бы, чтобы ты оказался на моем. Ну же, побрей меня, друг мой.

В это мгновение луч только что поднявшегося солнца заиграл на его изголовье.

— Если ты и не сам Господь, — сказал он, обращаясь к небесному гостю, — то, по крайней мере, его двоюродный брат.

И тогда началась последняя беседа Мирабо с двумя его друзьями, Ла Марком и Кабанисом: она состояла из трех частей и длилась три четверти часа.

Первая часть касалась его личных дел.

Вторая — дел тех, кто был ему дорог.

Третья — государственных дел.

Прюдом, не жаловавший Мирабо и представлявший народную партию в самых демократических ее формах, признается, что этот последний разговор поражал своим спокойствием, простотой и величием.

«Каждое слово, слетавшее с его умирающих губ, — говорит он, — обнажало душу, чуждую, если так можно выразиться, смертельных недугов его тела; казалось, что этот необычайный человек присутствует при своем собственном разрушении и является всего лишь свидетелем своей кончины».

Прюдом делает еще одно признание, особенно ценное в его устах:

«Говорят, что справиться о здоровье Мирабо приходил королевский паж; опасаться оставалось только одного: как бы король не посетил его самолично; если бы король сделал такое, он более чем на год вновь завоевал бы популярность».

Однако король был далек от того, чтобы поступить так, и человека, который дал бы ему подобный совет, ожидал бы, наверное, плохой прием.

Вскоре Мирабо утратил речь и на вопросы отвечал лишь знаками; тем не менее сознание его оставалось нетронутым; взглядом и движением губ он благодарил окружающих за те заботы, какие они оказывали ему. Когда его друзья склоняли свои лица к его лицу, он, со своей стороны, пытался поцеловать их.

В течение всего этого времени агония умирающего была тихой.

Около восьми часов вечера боли возобновились.

Он сделал знак, что хочет писать.

Ему принесли перо, чернила и бумагу.

Он написал: «Уснуть».

Что означало это слово? Вопрошал ли он вечность, подобно Гамлету? Или, скорее, не напоминал ли он Кабанису о вырванном у него обещании дать умирающему опиум, если его страдания станут невыносимыми?

Скорее всего, да, ибо, видя, что его не понимают, он продолжил писать:

«Пока можно было опасаться, что опиум задерживает влагу в тканях, Вы поступали правильно, не давая его мне, но теперь, когда никаких других средств, кроме неведомого чуда, не осталось, почему бы не испытать это чудо? Можно ли оставлять своего друга умирать на пыточном колесе, да еще, возможно, на протяжении нескольких дней?»

И в самом деле, боли стали настолько сильными, что Кабанис ответил умирающему:

— Хорошо, ваше желание будет исполнено.

Он тотчас же прописал ему успокоительное средство и, поскольку в эту самую минуту в комнату вошел г-н Пти, которого пригласили в качестве его помощника, показал ему рецепт; в нем значился диакодовый сироп, разведенный в дистиллированной воде; г-н Пти одобрил лекарство, но заменил в его прописи дистиллированную воду на простую.

Послали к аптекарю; ждать предстояло всего три минуты, но время в таких случаях измеряется не его длительностью, а страданиями больного; страдания же Мирабо были настолько нестерпимыми, что они вернули ему дар речи.

— О! — вскричал он. — Меня обманывают, обманывают!

— Да нет же, — ответил ему граф де Ла Марк, — вас не обманывают, лекарство сейчас принесут, я сам видел, как его прописали.

— Эх, медики, медики! — воскликнул умирающий.

Затем, повернувшись к Кабанису, он произнес:

— Разве вы не мой врач и не мой друг? Разве вы не обещали избавить меня от страданий подобной смерти? Неужели вы хотите, чтобы я унес с собой в могилу сожаление о том, что оказывал вам доверие?

То были его последние слова; затем, конвульсивным движением повернувшись на правый бок, он поднял глаза к небу и испустил дух.

— Он более не страдает, — промолвил г-н Пти, который уже несколько минут стоял в задумчивости, взирая на эту страшную битву жизни с небытием.

Часы пробили половину девятого вечера.

Накануне, в этот самый час, проснувшись от грохота пушки, Мирабо воскликнул:

— Так похороны Ахилла уже начались?!

Эти слова передали Робеспьеру, и, когда ему стало известно о смерти Мирабо, он с улыбкой, присущей… Робеспьеру, промолвил:

— Что ж, Ахилл мертв, значит, Троя не будет взята.

Как только Мирабо скончался, все следы страдания, угасшего вместе с жизнью, исчезли с его лица, и оно приняло поразительное выражение покоя и безмятежности.