Драма девяносто третьего года. Часть первая - [32]

И в самом деле, слова «Я произнес свой смертный приговор, они убьют меня», с которыми он обратился к своей сестре, вовсе не были выражением пустого страха: те, кто любил его, смутно ощущали, что его жизнь находится в опасности; когда он покидал Париж, чтобы отправиться за город, или когда он отваживался прогуливаться по улицам в ночное время, его всегда сопровождал племянник, имея при себе оружие.

Считалось, что два или три раза поданный ему кофе был отравленным, судя по вкусу, который он ощутил; наконец он получил письмо, в котором ему недвусмысленно угрожали убийством.

Вопрос о яде по-прежнему остается неясным, и ниже мы приведем те доводы, какие принято выдвигать за и против этого предположения.

Однако, по нашему мнению, убил Мирабо сам Мирабо: его убило разочарование.

Подобно Энею, он хотел спасти своих богов — королевскую власть и свободу, однако это было невозможно: королевская власть была в подобный момент чересчур тяжелой ношей, и он изнемог под ее бременем.

И потому, убедившись в невозможности исполнить свою задачу, он понял, что лучший выход для него — это довести себя работой до смерти.

Для политических деятелей правильно жить — это еще не все, надо уметь правильно умереть, умереть вовремя, не прозевать свою смерть.

Даже самого хорошего актера освищут, если он прозевает свой выход.

Посмотрите на Августа, одного из величайших политических деятелей и, следовательно, одного из величайших актеров, которые когда-либо существовали.

— Хорошо ли я сыграл свою роль в комедии жизни? — спросил он, лежа на смертном одре.

— Да, — ответили присутствующие.

— Тогда рукоплещите и кричите браво. (Plaudite, cives.[5])

Так что сценический выход Августа был прекрасен, и в этом причина того, что ему рукоплещут до сих пор.

Редко случается, чтобы человек гениальный или остроумный умер скверно: его смерть — это дело всей его жизни.

Впрочем, Мирабо полагал себя отравленным, а поскольку эпоха была весьма подходящей для того, чтобы умереть, и полпути уже было проделано, речь шла лишь о том, чтобы оказать помощь яду.

И он думал об этом вполне серьезно.

VIII

15 марта. — Слепец, который метит в вожаки. — Мирабо и Кабанис. — Толпа. — Господин Фрошо. — Замечание по поводу Питта. — Ламарк. — Тейш. — Луч солнца. — Последняя беседа. — Половина девятого вечера. — Высказывание Робеспьера. — Морне. — «Великим людям от благодарного Отечества». — Мирабо в оценках современников.

У Мирабо были две страсти: женщины и цветы.

Пятнадцатого марта он провел в окружении женщин и цветов разгульную ночь, одну из тех ночей, какие позволены человеку молодому, но противопоказаны людям в возрасте Мирабо, одну из тех ночей, какие разрушают самое могучее здоровье и усиливают болезни.

А Мирабо еще в 1788 году заболел страшной болезнью; сам он называл ее холерой, и в течение двух дней у него выпустили тогда двадцать два тазика крови. По его собственным словам, «то время стало для него переходом из лета в осень».

В 1789 году его здоровье снова пострадало; в момент открытия Национального собрания он заболел желтухой, которая в конце концов прошла, но за которой последовал целый ряд недомоганий, оставленных им без внимания.

В зале Национального собрания его нередко видели заседающим с повязкой на глазах, поскольку он страдал хроническим конъюнктивитом.

— Посмотрите на этого слепца, который метит в вожаки, — говорили его враги.

Кроме того, ослабели его внутренние органы, он испытывал неясные боли в животе, временами у него опухали ноги, а руки и грудь страдали от блуждающего ревматизма; все части его тела приобрели повышенную чувствительность, а точнее сказать, раздражимость; его мышцы, по словам Кабаниса, по-прежнему были мышцами Геркулеса, но нервы стали, как у хрупкой истеричной женщины.

У него появился еще один странный симптом: его вьющиеся волосы, почти курчавые, когда здоровье его было в порядке, сделались больными и распрямились от корней до самых кончиков; когда Кабанис приходил осматривать Мирабо, то первое, о чем он спрашивал камердинера, это не как себя чувствует Мирабо, а как ведут себя его волосы.

У него всегда было предчувствие, что жизнь его будет короткой. «Я уже преодолел более половины своего жизненного пути», — писал он Софи, находясь в Венсене.

По мере того как тело Мирабо приходило в упадок, душа его приобретала отпечаток той страдальческой удрученности, какая поражает сильных людей, когда они чувствуют, что слабеют, и он просил всех своих друзей сочинять ему эпитафии.

— Это Смерть обнимает Весну, — сказал он однажды, обнимая третью дочь г-жи дю Сайян.

Двадцать седьмого марта, когда он находился в своем сельском доме недалеко от Аржантёя, его схватили колики, сопровождавшиеся холодным потом и страшной тревогой, которую усиливала его удаленность от всякой врачебной помощи.

Двадцать восьмого марта, с печатью смерти на лице, он вернулся в Национальное собрание, и все увидели в его чертах следы тигриных когтей, которые заранее метят человека, обреченного на могилу.

Депутаты спорили в тот день об угольных шахтах, и по этому вопросу, в связи с которым Мирабо уже выступал 21 марта, он брал слово, а точнее, бросался в атаку пять раз, отстаивая права собственников.