Драма девяносто третьего года. Часть первая - [14]

Ирландец Бёрк, ученик иезуитов из Сент-Омера, произнес в английской Палате общин страшную обличительную речь против Революции.

Англия оставила Бельгию императору Леопольду и вознамерилась затеять ссору с Испанией.

Король уведомил Национальное собрание, что он вооружил четырнадцать линейных кораблей.

Речь шла о том, чтобы выяснить, кому впредь должна принадлежать инициатива войны.

Будет это правом короля или Национального собрания? Споры длились четыре дня.

Мирабо ждал четыре дня, прежде чем взять слово.

На четвертый день он поддержал притязания двора в его противостоянии с патриотами.

Это предательство — а именно так расценили речь Мирабо — подняло против него страшную бурю.

У выхода из Национального собрания его поджидали два человека: один из них показал ему веревку, а другой — два пистолета.

Мирабо пожал плечами.

На другой день, направляясь в Национальное собрание, Мирабо всюду на своем пути слышал крики: «Раскрыта великая измена графа де Мирабо!»

Барнав, величайший из адвокатов, поднялся на трибуну и, набросившись на Мирабо, затеял с ним рукопашную схватку. Мирабо счел его выступление чересчур длинным, вышел из зала заседаний и направился в сад Тюильри поухаживать за г-жой де Сталь.

Затем он вернулся в Национальное собрание и, вдохновленный, как всегда, опасностью, начал блистательную речь.

— О, я прекрасно знал, — воскликнул он, — что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!

Он стоял уже на краю этой скалы, и достаточно было толкнуть его, чтобы он упал в пропасть. Однако после произнесенной им великолепной речи никто уже не осмелился поднять на него руку, и колосс устоял.

Именно после того, как Мирабо пожертвовал своей популярностью в пользу двора, королева решилась увидеться с ним.

Королева находилась в это время в Сен-Клу, и надзор за ней там был менее строгим, чем в Тюильри. Вместе с королем она отваживалась иногда на прогулки в карете, удаляясь на три или четыре льё от замка. Означает ли это, что уже тогда они готовили себя к бегству в Варенн? Возможно.

Само собой разумеется, принять Мирабо в замке королева не могла; она велела уведомить графа, что будет ждать его в самой высокой точке заповедного парка, в беседке, увенчивавшей сад Армиды.

Мирабо приехал верхом; стоял конец мая. Мирабо был уже болен той болезнью, от какой ему предстояло умереть: он страдал от того, что народ охладел к нему; к тому же столько любовных бурь отбушевало в этом переполненном сердце, столько политических гроз отгрохотало в этом кипящем мозгу, что колоссу вполне было позволено согнуться под действием того и другого урагана.

Королева, все еще красивая, все еще надменная, внешне еще сильная, но совершенно сломленная изнутри; королева, на чьих щеках, покрытых синевой, днем не могли исчезнуть следы ночных слез; королева, тоже больная, и больная тем страшнее, что ей-то предстояло жить; королева, которая уже так настрадалась, теперь готовилась страдать сильнее, чем когда-либо прежде, ибо ей нужно было улыбаться Мирабо!

В этой встрече для нее был момент неожиданности; тем не менее, когда она оказалась лицом к лицу с этим страшным другом, она ожидала увидеть если и не льва — ибо ей не хотелось оказывать честь депутату из Марселя, сравнивая его с царем зверей, — то нечто похожее на медведя, кабана или бульдога.

Вместо этого она увидела безукоризненного, отменно учтивого дворянина и не могла понять, как такая бешеная энергия сочетается с такой утонченной изысканностью.

Они оставались вместе целый час.

Никто не может повторить то, что было сказано во время этой встречи с глазу на глаз; один лишь Бог, перед лицом которого обсуждают жизнь и смерть королевств, один лишь Бог был свидетелем этого тяжелого разговора, а то, что г-жа Кампан узнала из уст королевы, было лишь тем, что та пожелала обронить.

Нетрудно, однако, догадаться, что встреча эта оказалась бесполезной и ни к чему не привела. Каждый из собеседников говорил на своем языке, непонятном другому, и, когда настал момент расставания, каждый остался в том кругу, какой он заранее очертил вокруг себя.

Известно лишь, причем со слов королевы, что в ту минуту, когда им предстояло расстаться, Мирабо, обращаясь скорее к женщине, чем к королеве, сказал ей:

— Ваше величество, когда ваша августейшая мать оказывала кому-нибудь из своих подданных честь, одаряя личной с ней встречей, она никогда не отпускала его, не подав ему руку для поцелуя.

Королева протянула Мирабо свою руку, холодную и белую, как слоновая кость, и Мирабо припал губами к королевской руке.

Мирабо с его головой, исполненной пламени, с его сердцем, исполненным поэзии, этого поцелуя было достаточно; ему показалось, что он получил великую милость от той, которой следовало бы, если бы она умела сгибать колени, пасть к его ногам и просить у него пощады. Он поднял голову и голосом, исполненным уверенности в собственной силе, произнес:

— Ваше величество, этот поцелуй спасет монархию!

Увы, он ошибался! Монархия находилась уже на столь крутом склоне, что даже у Мирабо, каким бы гигантом он ни был, не было возможности остановить ее в этом падении.

А кроме того, эта женщина, которая приняла его по настоянию Ламета, эта женщина, которая по просьбе Мирабо подала ему руку для поцелуя, эта женщина, пользуясь той самой рукой, которой только что коснулись его губы, по возвращении в замок Сен-Клу написала в Германию г-ну фон Флаксландену: