Дознание... - [14]

.

Левое веко у него подергивается, как бывает всегда, когда он крайне раздражен.

– Ты только погляди! – шепчет Мелькор, ибо опасно произносить вслух имена демонов, к тому же собственный страх его изнурил. – Вот печать Шакса, который является в обличье голубки и, как Кукум, говорит хрипло. А вот смотри – эмблема Зепара, который изменяет облик женщин, заставляя их мужей совокупляться с обитательницами морских пучин, лугов, лесов и воздуха! И тут! Видишь этих тварей? – Грязным пальцем Мелькор тычет в прелестных зверушек – оленей, индеек и зайцев, которыми Кукум любовно населил свою карту.

– Истинно, – тяжко вздыхает Ланда. – Все эмблемы известны. Мы находили их вырезанными на внутренней стороне сатанинских колец и гностических гемм, или они проявлялись как красные пятна во время пытки у ведьмы возле сосцов, на ягодицах и под коленями.

– Еще такие встречаются на магических жезлах, – подхватывает Мелькор, – а однажды их видели даже на животе у курицы, умеющей отыскивать золото.

– И что, курица правда нашла золото? – спрашивает Ланда. – Я всегда думал, такие куры – вымысел крестьян.

– Одна в Саламанке нашла, – заверяет его Мелькор. – Это золото было чистым, но очень горячим. Когда его положили в горшок с водой, она закипела. Это… это не карта, – с отвращением говорит Мелькор, – а еще одна напасть, вроде муравьев, пауков, змей, ветра, ливней, лихорадок, некромантов и блудниц, ежечасно преследующих нас в этой нечестивой стране.

– Если наши солдаты осеменяют ведьм… – задумчиво начинает Ланда. – Куда катится мир? – Он раздражен. Всякий раз, когда перед ним предстает язычник, только и жди беды: серной вони, бессонных ночей и убежденности, что предстоящий труд безмерно велик и никогда не будет завершен.

– Это как пытаться вырывать зубы акуле, – говорит Мелькор, словно прочитав его мысли. – Всякий раз на месте старых вырастают новые, еще более острые.

Ланда глядит из окна во двор, где повешены за шею двенадцать индейцев. Несмотря на палящее солнце, день – хмурый. Жар и свет только усугубляют дурное расположение духа. Дорога в Мани, как и все дороги в провинции, усеяна человеческими костями; даже после тщательной стирки к сутане льнет зловоние смерти. «Это смрад моей собственной кончины, – думает он, – сотворенный ради моего смирения». Простившись с Мелькором, Ланда надевает широкополую шляпу и выходит на улицу.

И вот что странно, унизительно и ужасно: всякий раз, когда инквизитор идет по улицам Мани, вокруг него, словно соткавшись из воздуха, возникает множество безголосых короткошерстых собачонок. «И что их в нем привлекает?»

– Это вопрос к Comite?

– Нет! Его задает себе сам Ланда.

– <Из зала:> Он же францисканец! Завонялся совсем!

* * *

<Веерщица оборачивается. Крикун встает на скамью и запевает:>

Поскольку он монахом был,

Кое-что ниже пояса он не мыл.

Что душа его чиста – это ложь.

Как и то, что под рясою то ж.[34]

– Довольно. Продолжим дознание, граждане! Читай.

– <Как только зал умолкает, она возобновляет чтение:>

«На землю с влажным эротичным чавканьем падает спелый плод. «Город Мани, точно блудница в первом расцвете юности, – думает Ланда, – кажется чистым, но таит погибель». Этот город подобен стальному зеркалу, в котором видно размытое отражение старой карги, – а та, искусно накрасившись, стоит поодаль и, пришурясь, воображает себя юной девицей. Этот город – точно обольстительная трапеза, вкусно пахнущая, но отравленная. Он – как молитва Иисусу, произносимая евреем, который просит пощады, когда молоток инквизитора ломает ему ноги. Этот город – словно лагуна, отражающая звезды, но приютившая злокозненного змея; он – будто сон, в котором спящего прельщает прекрасное тело, что кажется настоящим и восхищает все чувства, но по пробуждении оборачивается химерой, творением Дьявола, и сам спящий разоблаченкак орудие Сатаны! Мани! Одно название повергает в смятение. Ведь это имя самого прельстительного из всех еретика, сладкоречивого вавилонянина, утверждавшего, будто Живой Параклет говорил с ним и сказал, что глаза Адама открылись, а не закрылись, когда он отведал поднесенного Евой плода. И словно в насмешку, с дерева падает еще один плод, алым соком забрызгивая сандалии.

В Испании дьявольские козни чинятся скрытно: ночью в темном лесу, на колокольнях под светом звезд, в коровниках, пока скотина спит, в подвалах и на кладбищах. Здесь на Юкатане рука Сатаны чувствуется во всем: его творения ослепляют, множатся… Люди не похожи на своих псов, а, наоборот, хорошо сложены, миловидны, и надушены, и глаза у них – как огонь. Рынки изобилуют мерцающими диковинами, бередящими воображение и алчность. Храмы, умело возведенные, но ломящиеся от идолов из дерева и камня, усеяли эту землю, как сыпь. Даже здешняя музыка смущает дух, побуждая к лености и печали, к сковывающему сожалению. Стыдно сказать, его умиляют маленькие девочки, одетые только в длинные рубашки и несравненно прелестные. Ему кажется, что все на Юкатане меняет облик и смысл. Ничто не прочно. Ни его собственное настроение, ни его суждения. Само небо здесь переменчиво, не в пример небу Испании. Пышущую зноем тишину полудня внезапно раскалывает гром, и, разверзшись, небеса обрушивают на землю потоки дождя и даже градин размером с кулак – грозы здесь столь же поразительные, как и те, что вписаниях святого Исидора насылают ведьмы. Однажды налетевший вдруг ветер взметнул сутану Ланды, и шестеро мальчиков пришли в смятение, увидев густые волосы в местах, не предназначенных для чужих взоров. А в другой раз смерч подхватил его и несколько шагов пронес над землей. Часто ветра приносят из леса пыльцу – в таких количествах, что она неделями устилает улицы, от чего у Ланды слезятся глаза. Плоды, похожие на гениталии и языки, падают на крышу миссии, мешая спать своим стуком. Среди бела дня по улицам точно расхаживают пауки, похожие на волосатые руки, и монахам случалось находить крупных змей, укрывшихся от зноя в чашах со святой водой.