Дождавшийся Манчак - [10]

Разумеется, никто ничего не видел, как всегда. Но сказать, что никто ничего не слышал — так соврать не смогли бы даже тут. Жуткий грохот разорвал тишину и негр в костюме, проломив чью-то чахлую изгородь, рухнул спиной в какой-то многовековой бурьян.

— Очень глупо, — согласился белый слегка запоздало, вынул из кармана ленту «скотча», заклеил, абы как, дыру в сумке и исчез меж дворами.

— Так ты не слышал, что тут стреляли? — Спросил Самюэль, посмеиваясь. Что-то заинтересовало его в этом белом. Он не смог бы сказать, что, да и общаться с тем приходилось, как с самкой гремучей змеи в период месячных, но он словно ощупью искал точки соприкосновения.

— Смеешься? Я тут проездом, откуда мне и что знать? — Спросил белый и снова посмотрел капитану в глаза. Взгляд его был спокоен, тяжел, мрачен, но основным выражением было все то же равнодушие, но на дне, словно готовая выплеснуться вот-вот, колыхалась какая-то странная дымка, и негр понял, что эта дымка — последнее, что он хотел бы вызвать к жизни.

— Понятно, — кивнул он. Точно, «гремучка» в период красных дней календаря.

— Это хорошо, когда понятно, — одобрительно сказал белый, достал из кармана батончик «Snickers», очистил, бросив фантик в карман своих штанов, откусил кусок и начал жевать.

«Полудурок. Но опасный» — на этом умозаключении капитан фрегата и успокоился. Все так. Полочка найдена, ярлычок, пусть временный, тоже. Все хорошо. Но что-то говорило Самюэлю, что скоро навернется его полочка, вместе с шурупами.

— Ты охотник? — Снова нарушил молчание чернокожий кормчий.

— Нет. Охотился несколько раз, не более, — отвечал белый своим глуховатым, прокуренным голосом.

— Ты не спецагент, не охотник, драться ты не умеешь, стрелять, получается, тоже. Тогда объясни тупому ниггеру, как ты изголился отстрелить крокодилу башку, не вынимая своей ракетной установки из сумки? Где ты научился так стрелять?

— Нигде. Мне показывали, как стрелять, но стрелял я в жизни не так много. И всегда хорошо. Думаю, это врожденное, — отвечал белый.

— Чушь, мужик. Врожденный стрелок — чушь! — Развеселился Самюэль.

— Почему? Врожденный боксер, значит, может быть, а стрелок — нет? А когда я чуть проветрил башку, выкинув оттуда все парашу, что скопилась за сорок с лишним лет, мои навыки в самых разных вещах прянули вверх, — отвечал белый, пожав плечами. Он доел шоколадку и закурил, опять же свои странные сигареты.

— Что ты куришь, чувак? — Спросил негр, — не обижайся, но я не пойму, чем так несет.

— Свои, отечественные. Хочешь? — Белый протянул негру пачку, тот выудил сигарету и прикурил, прислушиваясь к ощущениям.

— Похоже на ослиное дерьмо пополам с табаком, причем крепким, — сделал он вывод.

— Ну, тогда кури своего «Верблюда», — ответил белый равнодушно.

— Да я его и курю, но это, кстати, тоже прикольные сигареты, — сказал негр.

— Окей, — на этом содержательном высказывании белый снова замолк, а затем, наконец, подъехала группа заранее напуганных туристов.

«Усталость, измученность, а еще какой-то странный, абсолютный, глубокий покой», — вот как охарактеризовал бы Самюэль своего странного пассажира, что уже накинул на голову капюшон, как только автобус туристов запыхтел за поворотом. Если, конечно, у негра возникло бы желание ломать себе голову столь сложными материями, как психоанализ. Парень этот явно много повидал, а еще больше, судя по всему, над этим думал, что никогда и никого не доводило до добра, это Самюэль знал по своему опыту. Белый, видимо, нет, но что с него взять?

А тем часом к вратам обители Папы Лякура приблизилась вторая делегации чернокожих братьев, на сей раз той части потерпевших от распоясавшегося белого, что лишилась денег.

Вопросы они задавали примерно те же самые, разве, что боялись они Папу Лякура еще больше, чем те, что были у него давеча.

Папе Лякуру до смерти надоели как первые, так и вторые. В кои-то веки в поселке происходит что-то, в самом деле заслуживающее внимания, а тут эти ниггеры со своей херней! Большое дело — просрали двести тонн баксов, епа мать.

— Вы не знаете, кто вы на этой земле, — начал он, минуя фазу Папы Лякуры и говоря уже с позиции бокора, что негры тонко и точно чувствовали каждый раз, когда приходили к этому темному дому. — Половина из вас носит сделанные мною гри-гри, талисманы вуду, а вторая половина — крестики белых, а чуть что, вы всем скопом бежите ко мне. Вы не знаете, кто вы.

— А твой ёбаный белый знает, что ли? — Распрямился вожак.

— Еще раз заговоришь со мной в таком тоне — и место вожака освободится и в вашей банде, — недобро пообещал Папа Лякур.

— Уважение, брат, уважение, — забормотал большой босс больших негров из-за моста.

— Так-то лучше. Тем более, что большего от вас я и не требую. Нет. Во-первых, этот белый не мой, а во-вторых, он тоже пока не знает. Он и идет, чтобы узнать.

— А ты, Папа Лякур?

— А я знаю. Именно поэтому вы бегаете ко мне, а не я к вам.

Эта речь Папы Лякура, как и все его речи и откровения (кроме очень личных, само собой), моментально разошлась по всему району.

А лодка же с бесстрашными туристами, вцепившимся в выданные им Самюэлем факелы (фонари тоже были, но разве фонарь это та вещь, которую потащишь на Манчак?! А хвастать-то потом чем? Светили мы фонариками? То-то), с самим Самюэлем и с белым, который от факела отказался, уверенно рассекала темные воды Манчака.