Дойна о Мариоре - [84]

Наконец пригласили к столу.

Парами сели смешливая, румяная Санда с Виктором, Николай и Домника — они так до сих пор и не поженились, — сваты, на почетном месте посаженые родители — старики Греку. Стайкой впорхнули дружки — девочки и девушки, рукава у них были перевязаны сложенными на углах платочками, и ребята с восковыми цветами на отворотах пиджаков.

Жених и невеста не садились — из уважения к гостям. Дионица стоял за спиной Александры и Штефана, а Мариора прижалась в углу, и белая фата ярко оттеняла ее смуглое румяное лицо, испуганные блестящие глаза.

Накануне Домника предложила ей свое платье из выбеленного домотканого полотна.

— Невесте хорошо в белом, — настаивала она.

— Все-таки это надену, — решила Мариора и вынула из корзинки, которая заменяла ей сундук, васильковое платье, подаренное Досией.

Сейчас девушка украдкой взглянула на себя. Пышно стояли густые сборки юбки, полупрозрачные концы фаты падали на грудь. В окно заглянуло холодное зимнее солнце. Лучи его упали на платье. Васильковое поле стало особенно ярким, цветы яблоки, разбросанные на нем, заиграли розовато-дымчатыми переливами. Они напомнили весну…

Мариора смотрела перед собой широко открытыми грустными глазами. Она уже не видела гостей, не слышала их гомона. Она снова была в Журах. Смеющееся лицо Досии, обрамленное такой же белой, как у нее, фатой, стояло перед нею… Заваленный богатым угощением стол, оглушительные звуки оркестра, устланный коврами пол, — доски под ковром ходили ходуном от топота танцующих, хохочущих гостей… И Андрей. Он сидел рядом. Слушая ее, задумывался, наклоняя голову; тогда волнистые, цвета вызревающей пшеницы волосы падали ему на лоб. Андрей поправлял их легким движением руки. Губы его сурово сжимались, когда она рассказывала ему о жизни до освобождения, о боярине, о фашистах.

Вспомнила, как сказал Андрей: «Это «Мать» Горького. В ней пишется, как коммунисты боролись за счастье народа…»

Она одолела только несколько страничек книги — читала по слогам. Бережно завернутая в кусок полотна, книга осталась лежать дома, за иконой…

На плечо Мариоры легла рука. Перед нею стоял Дионица.

— О чем задумалась, Мариорица? Да у тебя… слезы на глазах? Разве ты не рада?

— Дионица, зять мой милый! За тебя пьем! Иди сюда… — закричал Штефан Греку. Он поднялся из-за стола, постукивая деревянной ногой, подошел к молодым, под руки повел их к столу. Ободряюще пели флуеры. Штефан подал им доверху налитые, стаканы чуть мутного белого вина.

Гости заедали вино домашним печеньем и пряниками, потом варениками с кукурузой, картошкой с овощной подливкой.

Началась самая торжественная часть свадьбы: вручение молодым подарков. Тудор принес два больших витых калача, подал Семену Ярели, и тот под музыку, пританцовывая, пошел вокруг стола. Он пел, ухал, прославляя молодых и их будущее. И между тем по очереди клал каждому гостю на голову калачи, называя его имя. Названный целовал калачи, вставал, громко объявлял, что подарит молодым. Если были деньги, клал тут же на блюдо. Певунья Вера стояла наготове с кувшином и в благодарность за подарки подносила каждому налитый до краев стакан вина.

Сейчас не дарили телок и баранов. Да и деньги редко у кого были. Но все же у Греку нашелся припрятанный мешок мамалыги, Домника посулила домотканую кофту и кастрюлю, Санда — две чашки с блюдцами, Николай — полпуда подсолнуха, даже Виктор расщедрился: выложил неведомо как убереженные сорок рублей советскими деньгами и пятнадцать румынских лей.

Вдруг Марфа — она выходила в погреб за вином — тихо, но так, что все услышали, сказала:

— Боярин едет…

Тудореску встретили молчанием. Он остановился в дверях. Все встали, многие почтительно наклонили головы. Мариоре показалось, что в касе сразу стало тесно от его массивной фигуры в дорогом сером костюме и душно от запаха духов. Она встретилась с его глазами, прищуренными, ледянистыми, и не отвела взгляда. Тудореску не сказал ни слова. Повернулся, вышел.

Никому уже не было весело.

Наутро после свадьбы маленькая семья села за стол.

Зимнее солнце еще не поднялось, в окнах стоял серый сумрак. В касе горел огонь.

Марфа принесла залитую сургучом килограммовую[41] бутылку, вытерла тряпкой землю и, сбив сургуч, вынула позеленевшую пробку. Пенистое вино брызнуло из горлышка. По обычаю наливая себе первой, Марфа рассказывала певучим негромким голосом:

— Это вино, Дионица, мы с твоим отцом вместе закопали в день твоего крещения. Порешили: разопьем, когда Дионица молодую жену в дом приведет… На счастье…

Марфа хозяйственно оглядела стол: на чистой скатерти стояли глиняные миски с брынзой, орехами и черносливом.

— А перец-то! У меня же кувшинчик с квашеным перцем для такого дня припасен. — Она самодовольно улыбнулась, посмотрела на невестку. — У старой Марфы и фашисты всего не раскопают! Возьми-ка, Мариора, миску да слазь в погреб — там в уголке… Приучайся, дочка, хозяйничать.

Мариора встала, одернула на себе сборчатую юбку домотканого полотна и чистый фартук, легко подбежала к печке. Выемка в печке образовала нечто вроде полки. Тут, за занавеской, Марфа хранила посуду.

Доставая миску, Мариора оглянулась, поймала на себе одобрительный взгляд Марфы и влюбленный — Дионицы, смутилась и выронила миску. На секунду остановившись в растерянности, она бросилась собирать осколки. Помочь ей подбежал Дионица.