Дойна о Мариоре - [81]

Дионица пришел сам, узнав от соседей, что Мариору видели в селе. Он принес с собой морозный воздух, но в касе точно сразу стало теплее. Дионица одет был бедно, но опрятно, тонкое лицо его светилось радостью. Он быстро разделся, сел рядом с девушкой.

— Как хорошо, что ты пришла в село! Разве в имении мы с тобой поговорим как следует?

Мариора наклонила голову, смущенно и ласково улыбнулась, заглянула в глаза Дионице; при мерклом свете опайца они казались темнее и искристей, а волосы его, дегтярно-черные, гладко зачесанные, блестели.

— Как живешь, Мариора?

— Как трава при дороге… Не знаешь?

Вспомнили Кира и Васыле.

— Эх, ребята были! — качал головой Дионица. А Мариора старалась незаметно смигнуть слезу.

— А на той неделе я двойку получил, — неожиданно проговорил Дионица.

— Ну? Ты ж хорошо учился!

— Эх!.. Только не говори Греку и матери. Они, знаешь, как за мои отметки беспокоятся. Сочинение нас заставили писать. Как коммунисты крестьян из домов выгоняли, как дети плакали… В общем про «зверства» коммунистов. А меня при Советах учиться бесплатно отправили. Ну, как я их зверями назову?

— Это правильно… — согласилась Мариора и вдруг испуганно спросила: — А как же двойка?

— Обошлось. Я за другое сочинение, по истории Румынии, десять получил. А немцы у вас сильно лютуют? — Дионица посмотрел на девушку.

— Я ж в имении все. Слышно, продукты забирают. Жандармы — беда! Слыхал, Ефима нашего как?

— Слыхал… — еле слышно ответил Дионица. — Да что, Мариора, все про худое… Давай лучше о хорошем поговорим.

— Давай. Да о чем?

Дионица вдруг наклонился к ней, нежно обхватил за плечи, запрокинул голову и, прежде чем Мариора успела что-либо сказать, прижался губами к ее губам.

И девушка впервые почувствовала, как слабеют ее руки, кружится голова…

Тронутый резким движением воздуха, мигнул и погас опаец. Дионица торопливо целовал Мариорины щеки, шею, грудь… Руки его становились властными.

Вдруг Мариора воскликнула:

— Пусти!

Дионица, не слушая ее, говорил быстро и невнятно. Она различала только:

— Люблю тебя.

С силой отрывая его руки, Мариора почти закричала:

— Как тебе не стыдно? Думаешь, я одна, беззащитная? Да я тебя сама прогоню из дома. Говоришь о любви… Если бы любил меня, берег бы.

Руки Дионицы ослабели. Мариора вскочила, дрожащими руками зажгла огонь. Дионица сидел, опустив голову на стол, заслонив лицо локтем.

Он молчал. Мариоре стало жалко его.

— Ну, пойми. Нехорошо…

Девушка подошла, взяла его руку, с трудом отвела от лица. И сразу не нашлась, что сказать: из грустных глаз Дионицы текли слезы.

— Что ты, Дионица? — растерянно сказала она.

Дионица встал, прошелся по комнате, остановился спиной к ней.

— Так-то ты меня любишь. А я спешил к тебе…

Мариора усадила его на лежанку, села рядом, обняла за плечи.

— Ну, пойми… Нельзя так… Я… я сколько о тебе думала! Ведь после отца и тебя кто у меня еще есть? У Греку почти не бываю, у них Виктор один, не люблю его, знаешь… А ты… так… грубо… Дионица, милый, пойми меня.

Они помирились. Дионица снова обнял ее нежно, поцеловал в щеку.

— Ты лучше всех девушек в городе, во всем мире. Самая честная, добрая. Я вот сейчас только, сию минуту, по-настоящему полюбил тебя. Мариора, скажи мне сейчас, реши мою жизнь: будешь моей женой? Потом, как школу кончу. Я знаю, я виноват перед тобой… Прости. Эх, если бы ты была со мной в городе! Скажи, Мариора, ты выйдешь за меня?

Но девушка осторожно сняла с плеча его руку, тихо сказала:

— Не знаю…

Начался третий год войны. По дорогам Молдавии по-прежнему тянулись подводы, груженные продовольствием для фашистской армии. Правда, теперь их сопровождали жандармы или солдаты: боялись нападения партизан, — такие случаи все учащались. Летом и осенью везли фрукты, а заодно и посылки, в которых лежали ковры, кожи — все, чем еще могли разжиться солдаты в селе. Реквизировали хлеб, подсолнух, картофель, скот — все это поступало в распоряжение фашистских сборочных органов. Если крестьянин пробовал продать кому-либо овцу или хоть полмешка муки, на него накладывали штраф в тысячи лей, а то и сажали в тюрьму.

Только что выпал первый снег, а Марфе пришлось уже ехать в город, чтобы сказать сыну: больше нечем платить за школу. Кроме того, Дионице давно уже не в чем было ходить на занятия. А Марфа поняла, что не сможет сшить ему даже рубашку. С огромным риском удалось ей продать несколько килограммов зерна, но за пуд кукурузы давали триста лей, а катушка ниток стоила уже двести, метр ситца — тысячи.

Дионице полтора года осталось учиться до звания учителя, но, пробыв до ноября в седьмом классе, он должен был вернуться в село. Снова крестьянствовать…

Он-то и привез в Малоуцы радостную весть: Лауру удалось бежать из городской тюрьмы. Дионица возвращался из школы, когда стрельба у тюрьмы всполошила весь город. Дионица вместе с группой одноклассников тоже побежал к тюрьме. Одна из стен ее была когда-то повреждена фугасной бомбой, и сквозь пролом, затянутый несколькими рядами колючей проволоки, Дионица увидел залитый асфальтом, припорошенный редким снегом тюремный двор.

Стрельба уже стихла. В тюремные ворота вошло несколько вооруженных человек в зеленой, с желтыми воротничками форме полевой жандармерии.