Дойна о Мариоре - [79]

Мариора часто думала о Дионице. Кир говорил: душа в человеке — самое главное. Чем же мил ей Дионица? Вспоминались глаза его, ярко-синие, как весенние цветы. Веселый и ласковый… но слабый он… твердости нет…

Последний раз, когда они виделись, девушка сказала ему:

— Забудешь меня в городе…

Дионица выхватил нож и, если бы Мариора не отняла, ударил бы лезвием себе в ладонь… По старинному обычаю хотел доказать, любовь… Эх, Дионица! Взял бы лучше ее за руку и повел через Днестр, через фронт, через огонь в ту сторону, где восходит солнце, — там свобода.

Наступила осень. 1942 года.

Этим летом пришла новая беда. Мало того, что отобрали землю, что дала советская власть, теперь было приказано отрезать часть лучшей земли для приехавших из-за Прута колонистов.

Румынам, награжденным орденами в нынешнюю войну, правительство Антонеску давало по двадцать пять гектаров земли в Бессарабии или Северной Буковине. Земля была отрезана, когда пшеница гнулась под тяжестью вызревающих колосьев, так что новым кулакам предстояло только убрать урожай. В Малоуцах двадцать пять гектаров получил приехавший откуда-то старик Романеску, сын которого был награжден орденом. Побывавший в селе дворник Диомид рассказывал, что старик занял касу Лауров, нанял батраков, но сам на поле почти не бывает: сидит дома, слушает радио.

Однажды к Мариоре в имение прибежала сестренка Веры Ярели.

— Марфа сильно плачет, — сказала девочка. — Просит тебя прийти. Что-то случилось…

Мариора испугалась. Просить Панагицу отпустить ее было так же бесполезно, как ждать, чтобы лед растаял на морозе. Девушка наскоро закончила утреннюю работу и без разрешения убежала в село.

Марфу она нашла возле касы. Во дворе, под навесом, в больших бочках бродил виноград. Марфа вынимала гроздья, наполовину раздавленные собственной тяжестью, клала их в мешок, мешок — в широкое корыто и, вымыв ноги, давила виноград. Ноги у нее были упругие и белые, как у девушки. Издали могло показаться, что она танцует. А из мешка по желобку стекал в бочку густой алый муст…

Мариора удивилась: Марфа считалась на селе крепкой хозяйкой и обычно находила средства, чтобы заплатить за пресс. Ведь даже в бедных хозяйствах женщины не давили виноград — это делали мужчины, а если в доме не было хозяина, женщина приглашала соседа. Что же случилось? Почему Марфа решила нарушить дедовский обычай?

Дни, когда давят первый виноград, считаются в Молдавии счастливыми днями. Путник никогда не откажется выпить стакан молодого вина в доме, мимо которого идет, — это было бы большой обидой хозяину. В такие дни особенно рады гостям… Все село смеется и поет: тот, кто давит виноград, радуется своей работе.

А Марфа плакала. Крупные слезы катились из ее черных глаз: она не вытирала их, и прозрачные капли падали под ноги, в муст.

— Горькое у вас будет вино, — тихо сказала ей Мариора. — Вы звали меня, тетя Марфа?

Марфа остановилась, поправила косынку.

— Звала. Иди сядь, поговорим, доченька.

— Да что у вас случилось? Мне Аника сказала, я сюда бегом.

Они сели рядом на завалинку.

Марфа рассказала, что вчера к ней на виноградник пришли из примарии и объявили, что, так как она до сих пор не выкорчевала гибрид, они по приказу примаря завтра сделают это сами. А она уплатит им за работу. И, кроме того, штраф.

— Теперь они… уже там, — всхлипывая, закончила Марфа. — Европейскую лозу мне теперь, пока Дионица учится, и думать нечего посадить… Что они с нами делают?

Мариора не знала, как утешить ее, успокоить было нечем.

— Я тебя, девочка, позвала, чтобы ты прочитала письмо — Дионица прислал, — снова заговорила Марфа и вынула из-за пазухи белый конверт.

Крупными буквами, чтоб легче было разобрать, Дионица сообщал, что учится на девять, и откровенно сознавался: немного ленится дотянуть до десяти[38]. Еще писал, что у них поредел класс: исключили детей, родители которых работали в учреждениях при советской власти. У него есть товарищи и подруги, свободное время они проводят вместе. Но пусть Мариора ничего плохого не думает, он по-прежнему любит только ее. Дальше шли просьбы: пусть мать передаст ему с кем-нибудь орехов и домашних пирожков — соскучился…

Мариора вздохнула.

Марфа налила в кувшин густого сладкого муста, и они по очереди стали пить из маленького, надтреснутого стаканчика. Девушка украдкой посматривала на Марфу. Не думала она, что за короткое время можно так измениться. Блестящие, всегда живые глаза Марфы потускнели, лицо осунулось.

Во двор вошла Лисандра Греку. Лицо ее выглядело изможденным, под глазами легли резко очерченные полукружья.

— Добрый день.

— Добрый…

Лисандра помолчала, потом села на завалинку и глухо спросила:

— Марфа, говорят, твой корчуют?

— Корчуют, — еле слышно, глядя себе под ноги, отозвалась та.

— Мой тоже… завтра будут. У меня, правда, только половина гибрида, остальное — европейская лоза…

И снова все замолчали. Неожиданно Лисандра, оживившись, сказала:

— Вчера мой Штефан опять листовку на улице нашел. Наверно, партизаны разбрасывают… Пишут, что на Волге русские гитлеровскую армию бьют, а заодно и румынскую…

— Так им и надо… — мрачно сказала Марфа. Усмехнувшись, она хотела еще что-то добавить, но вдруг поджала губы и предостерегающе тронула Лисандру за руку.