Дойна о Мариоре - [77]
— Дочушка моя… Бедная… Ну как?
— Лучше, лучше. Не беспокойтесь, тетя.
Но Марфа вдруг уронила руки и припала к окну.
На дворе шел мелкий осенний дождь. Мимо окон торопливо пробегали люди, рябили широкие немецкие плащи.
— Что это? — удивилась девушка.
Из окон касы Стратело видна была примария. На крыльце ее стояли примарь, Челпан, Кучук, еще кто-то, — издалека Мариора не могла разглядеть лица, — несмотря на дождь, они сняли шляпы.
К примарии, разбрызгивая лужи, подкатила коляска на рессорах. Высокий человек в сером плаще медленно слез, поднялся по грязным ступенькам на крыльцо, дотронулся до шляпы и подал руку примарю. В это время к примарии подошел немецкий офицер. Человек в плаще приподнял шляпу и повернулся к нему лицом.
— Тудореску! — ахнула Мариора.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В следующее после возвращения Тудореску воскресенье примарь прочитал крестьянам указ Антонеску.
На тех, кто при советской власти пользовался боярским имуществом, накладывается штраф… Старые долги восстанавливаются… Все батраки должны вернуться к своим хозяевам…
Село молчало. Люди работали медленно, нехотя: доили коров, делали брынзу, ткали ковры, но все это приходилось нести в бездонную «закупочную» фашистского войска и получать ничтожную сумму. Им совали десятки лей, а на рынке катушка ниток ценилась уже в сотню.
Опустели еще недавно разубранные каса-маре.
Приезд Тудореску село встретило как неизбежное. Теперь уже никто ничему не удивлялся.
В январе стоял легкий мороз. Сухие хлопья первого снега грустно кружились на ветру. В несколько дней они покрыли крыши и поля, сровняли огороды и дороги, мягкими шапками легли на ветки.
В начале месяца из села ушли гитлеровцы. Остался только большой отряд жандармерии да взвод румынских солдат, который охранял воинские продовольственные сборочные органы. Одетые в легкие летние фуражки, солдаты мерзли. Нельзя было показаться в хорошей смушковой шапке или теплом платке: солдаты немедленно отбирали их.
Боярин спешно налаживал жизнь в имении. Он заметно постарел. Взгляд запавших глаз стал суше.
Как ни тяжело было Мариоре, а пришлось снова стать горничной. Из села вернулась Панагица. Она стала раздражительней. Мариоре было понятно, почему: Челпан больше не заходил к ней. Панагица сначала под всякими предлогами уходила в село, старалась попасться ему на глаза, но новый шеф жандармов даже не здоровался с ней.
Каждый день верховой привозил в имение газеты. Боярин подолгу читал их. Вечера он просиживал у радиоприемника. Вертел черные регуляторы, слушал музыку, воинственные песни, отрывистый немецкий говор. Иногда включал румынские передачи. Дикторы хвастливо сообщали, что гитлеровцы уже под Москвой, а румыны в Одессе, что Антонеску такой же великий вождь румынского народа, как Адольф Гитлер — немецкого, а Муссолини — итальянского, что теперь Бессарабия навсегда принадлежит королевству и надо много внимания уделять школам, так как за последний год пионеры и комсомольцы якобы очень испортили молодежь. Мариора презрительно усмехалась. Ну, кого они обманут? Два года назад, когда люди толком не знали, что такое советская власть, и то было известно, что это брехня.
В имении снова стал появляться Михай. Полтора года почти не изменили его: такой же моложавый, таким же подвижным было его маленькое, с мышиными чертами лицо. Одевался он в синий штатский костюм, но все знали, что Михай теперь комиссар румынской сигуранцы.
И снова между ним и Тудореску чуть не в первые же дни произошла ссора. Тудореску повесил в кабинете три портрета: Гитлера, Муссолини и посредине — Антонеску.
Михай только что принял от Мариоры, не взглянув на нее, стакан вина и сел в кресло — нога на ногу. Вдруг поставил вино на стол, встал. Короткие черные усы, которые он недавно стал носить, испуганно приподнялись, обнажив мелкие зубы.
— Петрика, ты с ума сошел…
— А что?
— Гитлер — это сила… Что ни говори, а его портрету место в центре.
Тудореску криво усмехнулся. Нарочито медленно подошел к зеркалу, пригладил волосы, потрогал руками обрюзгшие за последнее время белые щеки, старательно застегнул мелкие пуговки иличела — теперь он ходил в национальном костюме. На лице его застыло презрительное выражение.
— Ты слышишь меня? — уже со злостью бросил Михай.
Боярин повернулся, подошел, силой усадил Михая в кресло, сел напротив.
— Не понимаю тебя, — похрустывая суставами пальцев, сказал он. Только злые огоньки в его глазах выдавали раздражение. — Думал ли ты когда-нибудь, что такое «Великая Румыния»? Одесса — наша. Часть Украины — тоже. А украинская рабочая сила превосходна. Как раз то, чего нам недостает.
Михай передернул плечами. Тудореску продолжал, усмехаясь и играя кистью пояса:
— Такие вещи надо продумывать. Конечно, коммунисты — наши общие враги. И очень хорошо, что за их счет мы получили новую территорию. Но ведь Гитлер… Вообрази: Германия победит… Ты политику Гитлера знаешь… Ну, хорошо, мы союзники Германии, но можем ли мы надеяться, что Гитлер даст Румынии независимость? Никогда. Надо укреплять свои силы… — голос Тудореску постепенно повышался.
Но решительности его хватило ненадолго. Он замолчал, огляделся, отодвинул кресло.
